Одновременно с этим над тихой пустошью вновь разлилась стрелковая разноголосица. Били наши, били немцы.

Тремя злыми очередями опорожнивший двадцатипятипатронный плоский магазин Лапин сполз от края оврага вниз, стаскивая за хлястик второго номера.

— Ходу, Витька, ходу! Патроны не забудь, убью!

Скользя и спотыкаясь, пулемётчики бежали вглубь оврага, продираясь сквозь кустарник на северо-восток. Со злым матом отстегнув непривычную защелку, командир выдёрнул опустевший короб из пулемёта:

— Стой, Васильев! Патроны давай! Да стой, тебе говорю!

Парень, наконец, затормозил, завертел очумело головой. И тут же схлопотал такой подзатыльник, что и без того сидящая на голове наперекосяк пилотка вовсе отлетела на полметра.

— Охренел, что ли? Чего летишь, как обосравшись? До Москвы доскачешь! Магазин полный давай!

Прерывисто дыша, Витя выудил из одной из висящих крест-накрест противогазных сумок железный короб и протянул старому столяру.

И лишь потом осознал происходящее.

— Дядь Костя, ты чего?

— Того самого. На войне — не в бане. Приказ сполнять должен мигом. На вот, этот пока снаряди да пилотку подбери. Пока германец там на говно исходит, у нас время есть. На полчаса швабов задержали, не менее. Сейчас полезем ещё позицию искать, чуть в стороне. Германец — вояка толковый, обязательно насчёт мин проверять полезет — тут мы его ещё раз кусанём. А потом уж, помолясь, к нашим отступим, пусть Кузнецов со своими швабов у себя на участке встречает. Ручей перебредем — а там уже парни на машинах с «крупняками». У ребят там траншейки отрыты: в них и отдохнем коллективно. Подождем сволочь фашистскую. А то муторно как-то в одиночку воевать…

…А вот ещё одна картина, которую Клаус Вессель, будь он здесь и дай он волю творческой части своей натуры, мог бы назвать пасторально-декадентской: поперёк дороги — накренённая телега о трёх колесах, рассыпавшееся сено — в эдаком эстетичном беспорядке, из-под него стыдливо выглядывает четвёртое колесо. Русские невероятно бестолковы! Нет бы починить, тут работы на четверть часа, — бросили!

Что стоит панцеру снести хлипкую преграду?

В следующее мгновение танк перестает существовать как боевая единица и начинает новую жизнь — в качестве препятствия куда более внушительного, нежели злосчастная телега. Водитель одного из мотоциклов от избытка храбрости или просто от растерянности проскакивает вперед по обочине, следом опасливо движется бронетранспортёр. Предосторожности оказываются излишними: тяжёлый взрыв поднимает пласт земли вместе с машиной, распыляет, прожигает, раздирает. Когда комья и пыль возвращаются на положенное им природой, а не человеком место, даже самому большому оптимисту из числа сидящих в другом бронетранспортёре становится ясно: живых среди этого раскуроченного металла быть не может.

И всё-таки русские поразительно бесхозяйственны! Таким образом распорядиться реактивными снарядами, которые должны были достаться в качестве трофеев покорителям Европы, — воистину азиатское изуверство!

Солдаты рейха настолько впечатлены, что последующую четверть часа ожесточённо воюют с лесом. В ответ — ни единого выстрела.

И снова впереди, в мрачноватом свете октябрьского предвечерья, идут сапёры. Металла находят всего ничего — одну только изъеденную ржавчиной полоску, наверное, обод от бочки. А вот завал из срубленных сосен — неприятно. Крайне неприятно: на этот раз из леса… не то чтобы стреляют — постреливают. Такого мнения придерживался герр гауптман — что-то около двух минут, пока с него не слетела фуражка, а рядом не взвыл над распластанной в пыли собакой молоденький сапёр: «Они убили мою Адель!»

Солдаты, торопливо ссыпавшиеся с бронетранспортёра при первых выстрелах, разворачиваются в цепь. Прочесывание леса на этот раз оказывается столь же безопасным, сколь и безрезультатным. Если и удалось подстрелить кого-то из лесных призраков, то не иначе как чудом. Пара товарок погибшей Адели сперва с воодушевлением бросается вперед, но вскоре начинает топтаться на месте и чихать: к добру или к худу завез во времена оны русский царь Пётр из одной германоязычной страны моду на курение табака.

И когда в пятом часу пополудни в видимости села с истинно русским названием Лубянки, что в дюжине километров от Дмитровска, препятствия вдруг заканчиваются, никто уже и не верит.

Жители, предупреждённые строгими военными в зелёных фуражках, подались в леса, благо даже ночами пока подмораживает не очень сильно, а там, глядишь, и прогонят немчуру.

Всех людей в селе — упрямый дед Павел, который и в колхоз последним пошёл, всё дожидался, покуда ему всем миром поклонятся, попросят, да измученная грудной жабой и нарочно отставшая от односельчан бездетная вдова Настасья.

Лубянки пылают. Кто отдал приказ их сжечь, и был ли вообще такой приказ? Вряд ли даже те, кто поджигал, смогут дать внятный ответ. А вот двоих русских — смуглого седоусого старика и бледную простоволосую женщину — застрелил по личной инициативе сапёр Карл Вернер. Девятнадцатилетний уроженец старинного европейского города Регенсбурга мстил русским за свою Адель.

Пожар виден в соседнем селе Крупышино, где остановился для короткого отдыха штаб механизированного полка.

Отдых — не для всех. Некоторым приходится делать неинтересную и, прямо сказать, грязную, но нужную работу: доставили пленного: худого большевика, раненного осколками мины при обстреле очередной русской засады. Вдвоём с напарником эти затаившиеся до поры русские пулемётчики обстреляли взвод гренадер, выталкивающих очередной застрявший на легком подъёме грузовик. Из-за их скифской злокозненности шестеро храбрых солдат фюрера обрели себе последнее пристанище на воинском кладбище, появившемся теперь в этом селе, и ещё столько же теперь надолго выведены из строя, став пациентами прекрасных германских артцев и обер-артцев. Ещё хорошо, что командир миномётной батареи, следовавшей в полукилометре от места засады, услышав стрельбу, прореагировал необходимым образом. В течение трёх минут первые миномёты были установлены прямо на крестьянских телегах, в которых перевозились, и четвёртым залпом позиция русских была накрыта. Конечно, большевики должны были бы бежать, но спастись от германской мины — дело почти невозможное. Раненого большевика озлобленные гренадиры чуть было не отправили на свидание с ихним красным юде Марксом, от души вымещая на нём сапогами только что миновавший страх, но подоспевший командир миномётчиков прекратил избиение, посчитав, что его законную добычу при необходимости сумеют пристрелить и в штабе полка… предварительно серьёзно поговорив с пленным.

Теперь тот стоял в одних шароварах, пошатываясь, грязью с босых ног пятная выскобленные половицы в центре горницы, слегка поддерживаемый за локоть пожилым переводчиком с гвардейски закрученными набриолиненными усами. За столом перед ним сидел сухопарый оберст-лейтенант с длинным, похожим на сучок, носом — чужой, приблудный лешак в золотых очочках — и перебирал узловатыми пальцами документы: два узких бланка с личными данными, вытащенные из чёрных шестигранных пенальчиков, заводской пропуск и залитый кровью комсомольский билет погибшего второго номера.

Прижимая перебитую руку к побуревшей бумаге германского индпакета, обматывающего пробитую грудь, пленный сквозь шум крови в ушах вслушивался в непонятную резкую речь немецкого офицера, прерывающуюся чисто звучащими словами толмача:

— Итак, «товарищ» Лапин, откуда вы взялись здесь, какой части, кто командир?

— Живем мы здесь. А командир и комиссар у нас на все века один: товарищ Сталин.

…Резкий рывок раненой руки, полувскрик-полувсхлип: «…ять!»

— Хорошая шутка. Но всё-таки: номер части, фамилии командира и комиссара?..

…Тычок в диафрагму.

— Сволочь… Сказал же — местный я… Орловский… Вон, пропуск заводской лежит.

— Уже лучше. Но номер части я так и не услышал… — снова рывок…

…— Ну что ты молчаливый такой попался, как та ворона из басни? Спой, светик, не стыдись… А то ведь помирать долгонько придётся…