Обнимаю и целую тебя тысячу раз!

Любящий тебя Курт Бальтазар».

Что нужно для счастья старому аскету, которому на прошлой неделе сравнялось тридцать лет? Чтобы чернила были густы, а чай — крепок и горяч, чтобы, наконец, прекратился дождь, а в печи уютно потрескивали дрова, как дома в камине. А ещё — немного интересной работы сейчас и весь мир впридачу в обозримой перспективе.

Унтер-офицер Герхард Кнопфель всегда подчеркнуто довольствовался малым и втайне мечтал о многом. Втайне потому, что ни один из сослуживцев, увы, не способен был подняться над обыденностью на должную высоту, чтобы… Да что и говорить! Ни у кого из них не водилось иной литературы, кроме очередного номера «Völkischer Beobachter». Зато, поговаривают, сам доктор Геббельс не чурался сочинительства, и если бы его не призвала бы нация, наверняка стал бы известным писателем, как же иначе? Так стоит ли Кнопфелю, истинному сыну Фатерланда, стыдиться своей мечты?

Каждый новый день приближает доблестных солдат фюрера к Москве, а его, скромного блюстителя интересов Рейха, пребывающего на незаметном, но, вне всякого сомнения, важном посту, — к главной жизненной цели. Если вдуматься, ему вообще фантастически повезло, причём дважды. Во-первых, он — современник великих свершений. Во-вторых, в отличие от кабинетных писак, изучающих мир по книгам, он имеет возможность все наблюдать сам, находясь в центре событий. Вот и сейчас в каких-то тридцати километрах от передовой, в небольшом городке — или это село? умеют же эти русские сделать простейшее малопонятным! (Кнопфель снимает и старательно протирает очки, как будто бы это поможет найти однозначный ответ) — он читает письма, пронизанные правдой жизни. И воочию видит героев своего будущего эпоса, который пусть и не сравнится с «Песнью о Нибелунгах», но, безусловно, оставит след в культуре величайшего из европейских народов. Да, именно так, на меньшее он, Герхард Кнопфель, не согласен. Через его руки ежедневно проходят сотни человеческих историй, каждая из которых может стать основой для романа. А какие типажи!

Вот, скажем, этот… (Кнопфель осторожно, чтобы не обжечься, отхлебывает из стакана и бросает взгляд на подпись) Курт Бальтазар. По всему видно, неглупый парень, наблюдательный и любознательный. Насчёт названия этого города русских быстро сообразил. Ему ли, Кнопфелю, не оценить! Сам только сегодня утром вызнавал у местных жителей, что значит название их… э-э-э… населенного пункта. Оказалось, что-то вроде «замок». Несколькими веками ранее, рассказали ему, тут и правда был замок. Однако непонятно, от кого они оборонялись… и как им это вообще удавалось. Или одни варвары на этой земле попросту сменяли других, менее удачливых? Унтер-офицер Герхард Кнопфель не считает нужным интересоваться столь… э-э-э… тщательно историей побежденных. Он всего лишь коллекционирует названия (чем это хуже собирания почтовых марок или рождественских открыток?) и как любой увлечённый человек радуется пополнению своего собрания. Теперь в таблице, аккуратно вычерченной в записной книжке и уже наполовину заполненной, слева значится чужое слово «Kromy», справа красуется родное — «Burg».

А здешняя история начинается с чистой страницы. Есть в этом что-то символическое. Равно как и в том, что гефрайтер, носящий прославленную фамилию Хофман, немного понимает язык жителей этих мест… и отлично разбирается в изысканном напитке, в коем большинство соотечественников, увы, совсем ничего не смыслит.

Кнопфель делает ещё несколько глотков, на этот раз предварительно вдохнув травяной аромат, и снова погружается в чтение, тоже не без удовольствия… Да, и краткие зарисовки из солдатской жизни у этого Бальтазара выразительны и энергичны. Ещё бы соображал, что можно писать своей фрау, а что нельзя. Ну да не было бы непонимающих, отпала бы необходимость в его, Кнопфеля, работе. (Отставив стакан, он с наслаждением погружает перо в чернильницу.) Все, что касается… э-э-э… последствий боя вымарываем. Гражданскому населению вполне достаточно «Немецкого еженедельного обозрения». Вот, пожалуй, и все. Хотя… Не слишком ли слезлива история о собаке? Не бросает ли тень на немецкого офицера? И вообще…

Морщась, он шевелит пальцами левой руки — насколько это позволяет сделать повязка. А правая уже вычеркивает — ровно и красиво, с выверенным и доведенным до автоматизма нажимом — крамольные строки.

Унтер-офицер Герхард Кнопфель, будущий писатель, участвует в сотворении европейской истории.

Сентябрь 1941 года

— Прифронтовой город, — медленно и чётко выговорила Лида, пробуя слова на вкус. Горчат слегка — да и только. Ну не верится, что Орёл — прифронтовой, не верится и всё тут. Отсюда, с зелёной скамеечки в сквере, многое видно. Внушительных очертаний серый мост, который называется Красным. По нему грохочут трамваи, как раз-таки кумачового — звонкого, как говорил Митя, — цвета; под ним неслышно вливаются в Оку воды Орлика; над ним возвышаются две церкви. У газетного киоска на пересечении улицы Сталина и Пятой Курской старик с бородой, как у Льва Толстого, и в молодецком картузе, играет на баяне — не для заработка, для удовольствия, а может, уже просто по привычке. Но всё равно очень хорошо играет. «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…» Две девчонки лет десяти принимаются вальсировать. Им, конечно, невдомёк, что это песня о войне. А вот музыкант, словно спохватившись, резко обрывает мелодию и тут же, без перехода: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Дело к вечеру, солнце — не утомленное, а словно блаженствующее, лежит на башенке высокого дома, немножко похожего на какой-то из ленинградских дворцов. На какой именно, Лида не знает, она видела их лишь на фотографиях в книгах (Митя говорил, что в отпуске они обязательно поедут… отпуск обещали в августе). Зато припоминается: эту вот башенку муж называл бельведером. Для него, для архитектора, это обычный термин. А вот ей, Лиде, всегда, когда она слышала это слово, чудилось ведро, изукрашенное с нелепой роскошью…

Лида улыбается.

Это её город. Те же улицы, те же дома, люди едут в трамвае по своим делам и военных вокруг не больше, чем обычно. Куда меньше, чем в Туле. Вон, и мальчишки, ровесники старшего племянника Васьки, заняты обычным делом: подкладывают гвозди на рельсы перед приближающимся красным вагончиком, а потом собирают с земли расплющенные кусочки металла. Любопытно, на что они пацанам? Для игры? Или поделки какие мастерить? Надо будет у Васятки выспросить…

И Первомайский сквер — точь-в-точь такой же, как в день её первой встречи с Митей. Шестнадцатого сентября тридцать восьмого. Прошло ровно три года и три дня. И снова едва заметно пробивается сквозь поблекший зелёный цвет листьев совсем не скучная, солнечная такая, желтизна. Воробьи в пыли купаются, празднуют бабье лето. А вот скамейки иначе покрашены… были синие, кажется…

И Мити в городе нет. И Варькиного Павла нет. И окна домов заклеены бумажными полосами крест-накрест. И лица прохожих как будто бы просто сосредоточенные, а на самом деле…

Прифронтовой.

Зато дома, в Гурьевском переулке — то есть в Хлебном, просто старое название привычней — все так же, как было при жизни мамы: герань на подоконниках, крахмальные покрывала на кроватях, вышитая скатерка. «Символы мещанского благополучия», — беззлобно поддевал свояченицу Митя. А если всерьёз, Варька — она в маму, хозяйка необыкновенная. Вот и сегодня: десять минут — и обед на столе. Не такой, конечно, какими потчевала до войны. Но всё ж картошка есть, и солёные огурцы… да что огурцы! пирожки — и те на столе, правда, не с мясом, а с мелко нарезанным луком. Для наголодавшейся в дороге Лиды — роскошное пиршество.

— В дорогу напекла, — как бы между делом обронила Варя.

— Кому в дорогу?

— Нам.

Лишь сейчас взгляд Лиды зацепился за бесформенный баул в углу. Из баула на удивление неряшливо свисал рукав детской вязаной кофточки. Жалостно и жутко.