Годунов снова поднес к глазам бинокль и довольно улыбнулся в усы. Останавливаются! Значит, разведка натолкнулась на взорванный мост и теперь рыщет в поисках объездной. Работу сапёров отсюда не видать, но, небось, и этой мерой предосторожности не пренебрегли. Ну, и придорожные овражки оглядеть на предмет засад… Эх, фрицы-фрицы, препоганая, надо вам сказать, вещь — стереотипы. Хотя… какая разница, помирать в оковах стереотипов или на свободе.

— Хорошо стоят, — это уже Оболенскому, — живописно. Командуйте, Николай Николаевич.

…Говорят, увидеть во сне комету — к тяжким испытаниям. А увидеть наяву армаду комет — к смерти. Вероятнее всего — к быстрой. Но это уж кому как повезёт.

…Говорят, трудно быть богом. Но почему-то все попаданцы с маниакальным упорством к этому стремятся. Вот и тебе, Александр свет Василич выпало попробовать себя в роли громовержца… а ты не соответствуешь. Громовержцу полагается взирать на смертоносный шквал со спокойствием вершителя судеб и думать… о чём? о красоте зрелища — стаях огненных стрел, уверенными росчерками пластающих низкое небо? О высшей справедливости? А тебе вдруг вспоминается единожды в жизни виденная бешеная лисица… тоже по-своему незабываемое зрелище. Ну а тут — сотни и сотни целеустремлённых летающих хищников с пылающими рыжими хвостами… знакомьтесь, граждане оккупанты, с близкими родственниками русского полярного лиса!

И ещё думается: вот как ты сейчас будешь слезать по узким дощечкам-ступенькам с этой чёртовой ракиты, чтоб не навернуться самым позорным образом?

Обошлось.

Но до тех пор, пока за пыльным оконцем кабины вдруг не возникли песочно-серые коробки кирпичного завода, Годунов пребывал в какой-то странной прострации: ни о чём не думалось, только крутилось в голове на все лады: «Капли датского короля пейте… пейте, кавалеры!..»

А когда он и Оболенский пересели в верную «эмку», в которой их уже ждал Мартынов (не иначе как стосковался за полдня), бригвоенинтендант вдруг огорошил вопросом:

— Товарищ командующий, разрешите… — и дальше как-то совсем по-бытовому: — А что за мелодию, если позволено будет полюбопытствовать, вы напевали? Та-та-та… та-та-та-та…

Узнаваемо так воспроизвел.

Ты не попаданец, Годунов! Ты злостный хронохулиган! Не довелось Высоцкого перепеть, так на Окуджаве отыграться вознамерился? Да делать нечего… Годунов лукаво улыбнулся.

— Песня такая есть, Николай Николаевич. Хорошая, даже очень. Слыхал раньше, а сегодня вспомнилось почему-то.

И тихонько запел:

Глянул на Оболенского — слушает так, будто ему приказ по гарнизону зачитывают. А Дёмин аж от дороги отвлекся, профиль командующему демонстрирует, нарушитель ПДД. Пришлось легонько ткнуть его в спину ладонью, прежде чем продолжить работать автомагнитолой:

Больше всех впечатлился Матвей… бывший журналист, что и говорить, улучил потом момент, упросил слова надиктовать. Годунову даже стыдно стало за беззастенчивый плагиат… или что оно там… ну, когда автора по имени не называешь, а выдаешь сакраментальное «музыка народная, слова народные»?

Он и предположить не мог, что с его легкой руки реактивные снаряды, запускаемые по направляющим прямо с земли, получат прозвание «капли датского короля». «Прописали мы фрицам капель датского короля под Кенигсбергом», — будет вспоминать много лет спустя старый артиллерист, беседуя с юнармейцами орловского Поста № 1. И никто не переспросит — кто ж переспрашивает про общеизвестное?

Из вечернего сообщения Совинформбюро 8 октября 1941 года

В течение 8 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на Вяземском и Орловском направлениях.

По уточнённым данным 4 октября на Орловском направлении в результате внезапного огневого налёта на колонну противника было уничтожено свыше четырёх тысяч немецких солдат и офицеров, свыше двадцати танков, семнадцать бронеавтомобилей и девяносто восемь автомобилей…

В реальной истории в этот день Совинформбюро сообщило об оставлении нашими войсками Орла.

4–5 октября 1941 года,

Орёл

В прежней жизни Годунову так часто доводилось читать: перед смертью-де перед внутренним взором человека проносится всё былое, — что он перестал в это верить… кажется, одновременно с тем, как из принципа прекратил покупать разрекламированные товары.

При переходе из жизни в жизнь он ничего не успел понять. И даже почувствовать — не успел. Разве что легкое сожаление кольнуло. Не сильней, чем на походной ночёвке — сухая сосновая иголка сквозь спальный мешок. Столько времени и сил потратил, чтоб пробиться в архив, — и на тебе!

А ещё говорят, что у многих переживших клиническую смерть открывается третий глаз… Тем же, кто вылетел спиной вперед в прошлое и со всего маху приложился затылком о насущные проблемы текущего момента, такого бонуса, по ходу, не полагается. И интуиция все та же, на ранее полученном жизненном опыте основанная, и послезнание не обостряется… не говоря уж о том, что вся твоя харизма, Александр свет Василич, — это два ромба в петлицах и отнюдь не уникальная способность напускать на себя умный вид, когда ничего толком не знаешь и ни в чем не уверен.

Считать, что ли, побочным эффектом попаданчества странноватые воспоминания и странные ассоциации, позволяющие иной раз генерировать более чем странные идеи?

Где-то между Орлом и Дмитровском пришел на ум — в ритме бессонного счета назойливых, как мухи, слоников — детский стишок, выученный на заре вынужденного знакомства с аглицкой мовой:

Ну, и уцепило сознание хвостик этой мышки-мыслишки, и вытянуло на свет не грызуна, но грозную вундервафлю с более чем солидным родством, былинно-криминальным. В папашах у неё числился разбойный хотынецкий лес…

Не от премудрых краеведов и прочих собирателей фольклора, а от бабки своей, что знала, кажется, все на свете — потому и истолковывала по-простому — впервые услыхал Санька Годунов про деревеньку Девять Дубов близ поселка Хотынец. А сидел на тех девяти дубах, сказывают, Соловей-Разбойник, сам-один, поджидал неосторожных путников. Пока Илья Муромец его не урезонил, ага.

«А чего ж ты хочешь? — смеялась бабушка, вытирая выступившие в уголках глаз слезы кончиком платка. — Как у нас говорится-то? Как со старины повелось: Орёл да Кромы — самые воры, Ливны ворами дивны, Елец всем ворам отец и Карачев на поддачу».

Воры в воображении маленького Саньки все как один были похожи на развеселого цыганистого мужика Гришку с Альшани, только вместо мятого пиджака и кепки, одной и той же в холод и в жару, носили они красные шёлковые рубашки и по золотой серьге в ухе. А ещё — шапки на манер колпаков, ведь говорят же — на воре шапка горит.

Когда учительница сказала, что воры из поговорки — это, на самом деле, обычные горожане, сторонники Лжедмитриев, Санька сперва и не поверил. Потом подначитался былей и легенд, проникся доверием к истории и почтением к фольклору. И узнал — дорога, что шла мимо Девяти Дубов, и впрямь была во времена оны ох какая неспокойная, ну а народное сознание потрудилось объединить всех работников ножа и топора в профсоюз имени Соловья, Одихмантьева сына…