Раз за разом взлетают к небу фонтаны грязи вперемежку с огненно-железными сгустками, все ближе и ближе. Вот взрывы затанцевали по брустверам траншей, по палисадникам окраинных домов, ворвались во дворы… Сдвоенный удар по краю крыши и по крыльцу: разлетается щепа, хриплым «хеканьем» отзывается раненый старый дом, но стоит, как много переживший пожилой мужик стоит в нежданной драке.

И резко — тишь. Как отрубили. Вдалеке артиллеристы суетятся у орудий, с немецким аккуратизмом собирая стреляные гильзы и складывая их в пустые укупорки, а прямо перед глазами перебегают в одиночку и группами пехотинцы. Две секунды тишины — и вновь залаяли немецкие пулемёты, из обрушенной траншеи им заполошно ответили винтовочные хлёсты, зататакал пехотный дегтярь из амбразуры…

А чёрный круг пластинки все так же вращался и вращался:

Николай стоит, чуть согнувшись, за пулемётом. Пальцы уверенно охватывают рукояти ДШК, губы чуть шевелятся, подсчитывая расстояние. Вот немцы миновали ров, вот преодолели тридцать метров, сорок, сорок пять — теперь им негде укрыться, да они и не собираются: рвутся вперед, уже готовя гранаты к броску…

ДЫК-ДЫК-ДЫК-ДЫК-ДЫК-ДЫК-ДЫК-ДЫК-ДЫК!..

Грохот очереди перекрыл все остальные звуки в подвале.

Тяжёлая машина ДШК, трудно водить им, перенося огонь с одной группки захватчиков на другую. Бьется стальное тело, рвутся из ладоней рубчатые рукояти, пляшет перед глазами огненный сноп за дульным срезом, мешая наблюдать за подступами. Ну так чего ж ты хотел, сержант? Обещал, присягая, стойко переносить трудности — вот и переноси. Зато те, в зелёных шинелях, обляпанных грязью, и матово блестящих от дождя касках, попав под жгучие струи очередей, уже навряд ли что перенесут и мало кто из них вернётся в Германию, чтобы с ужасом в бесцветно-рыбьих глазах рассказывать внукам о страшных русских пулемётах, одной пулей отрывающих руку у впереди идущего и голову у заднего гренадира…

Ну, да где были их головы, когда они, радостно вопили «Хайль!», слушая приказ фюрера о переходе границы Советского Союза? Да и руки, сноровисто шарившие по сундукам деревенских хат и потрошившие узлы, отобранные у охваченных ступором беженок, сержанту Стафееву совершенно не жаль. Пусть остаются в орловской земле: авось, рожь уродится колосистая на таких удобрениях.

А наверху, неслышима за грохотом боя, все крутится и крутится черная пластинка.

Нет, что ни говори, а германцы вояки серьёзные. Поплюхались в грязь гренадиры, засверкали мокрыми лопатками, прячась в землю, как кроты. Закрутили верньеры наводки фейерверкеры, внося поправки в прицел по новым данным корректировщика, углядевшего, наконец, откуда бьют русские пулемёты, с лязгом закрылись замки готовых к залпу орудий…

И вновь — залп за залпом — чугун и огонь обрушились на окраину города.

Тяжёлый снаряд с гулом влетел в кухонное окно, со всей своей крупповской дури вломился в печную стенку. Огонь, взрыв, грохот…

Разжались пальцы старого слепца… Выпал и покатился по полу рубчатый корпус английской гранаты…

А внизу, у подвальной амбразуры, все также стояли у пулемёта сержант Красной Армии Колька Стафеев и его товарищи.

— Но пасаран, с-суки!

8 октября 1941 года,

рабочий поселок Нарышкино

На окраине Нарышкино за сложенным из списанных шпал сарайчиком расположилось боевое охранение: шестеро бойцов и мотоцикл производства таганрогского завода, с креплением для пулемёта на вилке руля. Сам пулемёт ДП в поросшей сухим бурьяном канавке хищно принюхивался раструбом пламегасителя к ведущей на юг дороге. Немногим левее чадили дымной горечью раскуроченные германские панцеры, возле одного из которых копошились фигурки русских танкистов. Приказ поставить максимальное число единиц трофейной техники на ход соблюдался неукоснительно. Отброшенные внезапным танковым ударом гитлеровцы откатились на полтора километра, закрепившись на высотке, но оставили на поле боя много своих убитых и раненых. Немецкую калечь, ясное дело, позабирали в плен, наскоро перевязали и собрали в пристанционном пакгаузе. Валяющиеся же тут и там трупы уже освободили от оружия, боеприпасов, энзе, а кое-кого — и от сапог.

В нарушение всех уставов бойцы охранения негромко переговаривались «за жизнь», дымили самокрутками и трубкой. Ни тебе стрельбы, ни тебе начальства рядом, только капли дождя шуршат по траве, стекают с касок, пропитывают плащ-палатки и танкошлемы… Нечасто на переднем крае случается эдакая благодать…

Гр-рах! Тах-тах-тах-тах-тах! Так! Так! Тах-тах-тах!

Взрыв и суматошная пальба прервали фронтовую идиллию.

По раскисшему проселку, разбрызгивая веера грязи и вихляясь от обочине к обочине, шустро катил трехосный крупповский грузовик-тягач. В открытой кабине, пригибаясь к рулю так, чтобы над бортом кузова торчал как можно меньший фрагмент штальхельма, виднелся водитель в промокшей почти дочерна шинели. Судя по всему, ему категорически не хотелось останавливаться для объяснений со своими сослуживцами, которые лихорадочно посылали пули в сторону удирающей машины. Когда Kfz-69 преодолел почти половину расстояния до окраины, откуда-то выскочила пара немецких мотоциклов и устремилась в погоню за машиной-беглянкой.

Красноармейцы споро залегли и изготовились к стрельбе. Возившиеся у подбитого панцера танкисты также исчезли в мокрой траве, лишь один, стоявший за башней, словно гимнаст, нырнул в отдраенный люк.

Метрах в ста сорока от сарайчика беглый фахрер, выдернув из-за пазухи шинели некогда белое кашне, вскинул руку с импровизированным флагом капитулянта, но грузовик тут же рыскнул, чуть не сорвавшись передним колесом в неглубокий кювет, и немец вновь судорожно вцепился в руль.

Кто отдал команду «Огонь!» и отдал ли её кто-либо — неизвестно. Но забился стальным телом «дегтярь», забухали винтовки. Один из мотоциклов погони, скользя и заваливаясь в грязи, развернулся, стремясь умчаться обратно. Второй же, с пробитым очередью бензобаком, грохнулся поперёк дороги, всем своим весом вдавливая в русскую колею труп своего седока.

Грузовик на максимально возможной скорости обогнул пересекающую дорогу канавку и резко остановился позади сарая. Шофёр выпрыгнул, сжимая в руке винтовку и кинулся было прочь от машины. Но тут же, остановившись, выпрямился, отбросил оружие, с ожесточением содрал с русой шевелюры штальхельм и остался стоять с поднятыми руками, судорожно сжимая в левой грязное кашне.

— Die Kameraden! Schiessen Sie bitte nicht! Ich möchte, sich zu ergeben. Ich bin Arbeiter, kein Nazi! Kameraden! Ich der ehrliche Soldat, mich nicht der Deutsche, der Serbe! Ich nicht der Nazi! Nazis sind Schufte, keine ehrliche Soldaten. Sie töten Zivilisten, Frauen und Kinder! Ich habe das gesehen in Kromi! Ich bin Serbe, kein Deutscher. Ich heisse Handri Nawka! Ich bin mobilisiert, habe aber kein Wunsch, fuer Deutsche kampfen! Die Serben sollen zusammen mit den Russen gegen die Nazis kampfen[4].