Но вот траурным салютом звучит взрыв — и мотоцикл, только что бойко бежавший по укатанной, пока ещё не размытой осенними дождями грунтовке валится на бок, словно споткнувшийся на всем скаку конь. Мгновение спустя взрыву вторит ещё один, сбивая листья с берез и солдат с мотоциклов. Тот, кто успевает первым схватиться за оружие, и тот, кто первым поворачивает обратно, чтобы успеть предупредить о засаде, погибают первыми: война возводит принцип обратного отбора в ранг основного закона.
Перестрелка коротка, как эпитафия на безымянной могиле. Ещё не долетел до земли последний из погибших до срока листьев, как с полдюжины молодцов в зелёных фуражках и трое пожилых дядек, одетых разношерстно, но одинаково практично, вынырнули из перелеска. Единственный то ли стон, то ли всхлип, несколько одиночных выстрелов — и вот уже нет других звуков, кроме шелеста листвы под сапогами и деловитого лязганья: винтовки собраны, пулемёты с мотоциклов сняты. Старший — лет тридцати, не по возрасту седоватый и солидный, споро укладывает в полевую сумку пачку зольдатенбухов. Под один-другой труп — по гранате без чеки: добро пожаловать в Дмитровское ополчение, дохлые гансы!
* * *
…Едва сработала самодельная мина под передним колесом мотоцикла, что шёл третьим в колонне разведывательного отделения, крупнокалиберная пуля вырвалась из-под земли, разрывая резину покрышки с камерой, разрушая стальной обод, и впилась в металл мотоциклетной вилки. Немец слетел наземь, вспахав противогазным бачком борозду на пыльной земле и едва успев выдернуть ногу из-под рухнувшей железяки. Его сослуживцы принялись резко разворачиваться, трое растянулись на обочине, открыв неприцельную пальбу в сторону близкого перелеска. Ещё двое, пригибаясь, подбежали к пострадавшему камераду.
Но перелесок молчал. Больше ни одного выстрела не раздалось, лишь вспугнутые птицы повспархивали с ветвей. Незадачливый мотоциклист, в отличие от своего «железного коня», серьёзно не пострадал, отделавшись ссадинами и прорехами в обмундировании. В паре с другим солдатом оттащил покалеченный транспорт на обочину и остался ожидать подхода остальных сил. Прочие же разведчики, вновь оседлав мотоциклы, утарахтели дальше.
Немцы решили, что попали под одиночный выстрел снайпера. Найденная пуля крупного калибра ещё более утвердила их в правильности догадки. Так что внимательно осмотреть припорошенные пылью колеи они не догадались. А зря…
— Дядь Костя, гляди: двое остались! Хлопнем?
— Лежи смирно, не дёргайся. Остальных спугнём. И вообще: это я тебе в цеху «дядя Костя» был, а сейчас лафа закончилась. Теперь я тебе «товарищ отделенный командир». А поскольку ты нынче второй нумер, то и твой непосредственный начальник. Лучше вон магазины набивай…
— Так нету больше. Патронов ещё под сотню в сумке, а магазинов всего три штуки выдали.
— Вот и не шебаршись тогда, Васильев. Лежи да радуйся, что на весе экономишь. Вот дали бы нам «дегтяря» заместо этого дрына белофинского — тогда бы намаялся ты. Там по сорок семь штучек на диск приходится, да на четыре перемножь, да насыпом столько же. Давно б усрался от усердия. А у тебя в магазинах вдвое меньше. Так что со мной тебе не служба — малина…
Далеко за спинами лежащих на краю овражного склона ополченцев-пулемётчиков заполошно заметались звуки выстрелов, несколькими судорожными очередями протатакал пулемёт, секунды спустя одиноко жахнула граната.
— Вот же суки! Всё же нашумели, на ребят напоролись. Ну, теперь жди гостей по наши души… — не зло, скорее огорченно произнес пожилой ополченец с одиноко рдеющими на защитных байковых петлицах шинели «третьего срока» треугольничками.
В двух сотнях метров от позиции пулемётчиков, на дороге, оставшиеся гитлеровцы что-то встревожено забуровили промеж себя. Владелец покалеченного мотоцикла растянулся за ним, как за бруствером, выставив осиным жалом ствол карабина. Второй немец, судорожно заведя мотор, оседлал свою «бурбухайку» и стартовал в том направлении, откуда менее чем полчаса назад, прикатила моторазведка.
Витя Васильев сунулся было к пулемёту, но был пойман за ремень младшим сержантом Лапиным.
— Лежи, сказал!
Неподалеку хлопнули, один за другим, два выстрела, и успевший укатить метров на тридцать ганс рухнул всем телом на руль, сваливая наземь двухколесную машину.
— Ну вот. Я ж тебе говорю: не дёргайся. Рамазан Гафурович своё дело знает. Чай, из лучших охотников в области. От него и рябчик не улетит, не то что шваб. Не мешай человеку работать, молодой.
Укрывшийся за разбитым мотоциклом солдат выстрелил в направлении показавшихся ему подозрительными кустов. Ответная пуля чиркнула по седлу и, кувыркаясь, ушла вверх. Вторая, выдрав клок сукна на спине чуть выше широкого чёрного ремня, пробороздила мышцы и вошла в позвонок. С мягким стуком приклад немецкого карабина ударился о землю.
Что сказать? Не повезло немчуре. Кабы узнали — обидно, должно быть, это им показалось. Аж до соплей обидно… Потому что спустя две минуты, гудя моторами, из-за дальних бугров на дороге стали появляться бронемашины и грузовики доблестной мотопехоты вермахта.
Как только оккупантам стало ясно, что их разведчикам пришел капут, немецкие бронетранспортёры принялись разворачиваться уступом в два ряда. Из кузовов посыпались гренадиры, на руках вытаскивая легкие миномёты и MG. Всю эту деловую суету прикрывали пулемёты бронемашин, жгучими очередями, как парикмахерской машинкой, стригущие всю подозрительную растительность в зоне досягаемости и дальний перелесок впридачу…
…Стащив с импровизированного бруствера шведский пулемёт «Кнорр-Бремзе», Лапин и Васильев присели на корточки. Ополченцев скрывал от вражеских глаз и пуль склон оврага, пролегшего почти параллельно дороге.
— Что, Васильев, боязно? Ничего, сейчас подуспокоятся, ближе подойдут — тут их и встретим.
— Не, не боязно, товарищ младший сержант. Неуютно…
— Врёшь. Вон как сбледнул с рожи. Нешто непонятно, что про себя всем святым комсомольским молишься? В первом бою всем страшно, по себе знаю. Главно дело — страх перемочь. Тогда жив будешь. Да и то сказать: разве это страх сейчас? Вот когда в девятнадцатом на нас под Харьковом марковцы трижды в штыки ходили, вот тогда был страх. Прёт он на тебя, штык прямо в глаз целит, а под белой фуражкой зенки тоже аж белые, рот раззявил и видать, что клык выбит, а с угла рта на щетину слюна, как у бешеного кобеля, течет…
Стих грохот последнего немецкого пулемёта, в рухнувшей с небес тишине стали слышны перекрики немецких команд и ровное порыкивание моторов.
— Никак, полезли? Ну-ка, поглядим…
Осторожно высунувшись из укрытия, бойцы с тревогой наблюдали, как, постепенно сжимая строй, чтобы не вылететь в овраг, катили бронетранспортёры, железными боками прикрывая перебежки гренадёр, лихорадочно высверкивали пехотные лопатки, сооружая брустверы на позициях миномётчиков и «эмгарей».
Наученные горьким опытом двух лет боев, ветераны «старого Хайнца» были готовы плюхнуться наземь и открыть ураганный огонь при первом же выстреле противника. Но засада молчала…
— Не замай! Пусть поближе подойдут…
Сосредоточенно доворачивая пулемётный ствол за выбранной группой немцев, старый «комотд» Константин Лапин старался не упустить с прорези поднятой планки тощего немца, который, прыгая из кузова грузовика, сменил унтерскую фуражку на стальной шлем. Витя Васильев, прокусив до крови губу, выцеливал пляшущим стволом финской магазинки пулемётчика на едущем как раз по краю дороги бронетранспортёре…
А Рамазан Гафуров недвижно лежал в своей ячейке, замаскированной в зарослях на противоположной стороне от дороги. Он лежал, неудобно уткнувшись лицом в торчащие из срезанной земли белые корешки, и жёлтые сухие соцветия дикого укропа, срубленные пулемётной очередью, тоже лежали на бело-розовых хлопьях мозга, не прикрытого больше затылочной костью, и на исковерканном оптическом прицеле…
Тишина…
Грах!
Грохот выстрела, высверк в колее — и идущая по дороге бронемашина рыскнула вбок, дернувшись на разбитом колесе.
