— Ну чего ты ждёшь? Снимай! — учительского вида женщина в бордовой кофточке с блестками толкает под локоть долговязого парнишку.

— Ма, да Катюха точняк в кадр не попадет, одни спины на фотке будут, — виновато бурчит сын.

— Сейчас! — грозно восклицает мать — и с уверенностью ледокола движется вперед, к ограждению: — Пропустите! Пр-ропустите, пажалста!

Кто-то даёт дорогу, кто-то огрызается.

— Мне дочку сфотографировать, она там, с флагом! — с готовностью поясняет новоявленная папарацци.

В образовавшийся на несколько мгновений просвет Годунов видит юнармейскую знаменную группу — мальчишку и двух девчонок с широкими красными лентами через плечо. И все, толпа смыкается. «Интересно, успела она дочку сфотографировать или нет?» — отстраненно думает Годунов.

И тут его внимание привлекает сутуловатая пожилая женщина — как-то мысль не повернулась поименовать её старушкой. Привлекает тем, что… что внимания не привлекает, стоит себе в сторонке, не вливаясь в толпу и не стремясь занять подобающее ветерану место внутри периметра. Или тем, что… Нет, только почудилось, будто знакомая, да и немудрено — обычный человек. Обычный человек необычной — уходящей — эпохи. Седые, коротко стриженые волосы, тёмно-синий костюм (вроде бы, эта ткань называется крепдешин, смутно припоминается Александру Васильевичу), орденские планки — прикрепи женщина вместо них награды, получился бы, как говаривала когда-то бабушка, собирая деда на встречу ветеранов, целый иконостас. На лацкане рубиновой эмалью поблескивает значок-знамя с золотистыми профилями двоих Вождей и четырьмя буквами снизу… что за буквы, отсюда не разобрать. В одной руке — трость, в другой — несколько красных гвоздик.

— …курсанты Академии Федеральной Службы Охраны водружают дубликат флага освобождения. Оригинал хранится в Санкт-Петербурге, в знаменных фондах Военно-исторического музея артиллерии…

Годунов никогда не признавал других цветов, кроме полевых да ещё гвоздик. И снова не ко времени и не к месту вспомнилось, как пришел он к будущей жене на первое свидание с букетиком гвоздик — и услышал: «Ты что, на кладбище собрался, что ли?» Потом супружница долго припоминала ему тот случай, пребывая в непреклонной убежденности: злодейка-судьба нарочно, на смех людям, свела её с редкостным жмотом…

Судьба любит тех, кто в неё верит…

Момент водружения он ухитрился пропустить. Когда поднял глаза — на шпиле над белой башенкой реяло в жарко-голубом небе алое полотнище с нашитыми на него белыми буквами.

«За Родину! За Сталина!»

Времена определенно меняются, раньше-то, Годунов доподлинно помнил, просто красный флаг поднимали. Если мечта о твердой руке одолела даже местных чиновников, которые, помнится, от одного этого имени шарахались, как черт от ладана, значит, уже и их припекать стало, причём отнюдь не ласковое солнышко южных курортов.

Правда, внешне пока все чинно-благородно, один за другим, по ранжиру, возлагают они венки и цветы к постаменту и следуют к своим машинам. Действо завершилось. Оцепление сняли. Теперь и простые горожане получили возможность подойти к памятнику танкистам. На бронзовую плиту у Вечного огня ложатся скромные букеты. В сторонке радостно фотографируется молодёжь… а, вон и… как ее? Катя, стоит у стелы с картой боевых действий, смотрит в объектив.

Последней подходит к памятнику та самая женщина с букетом гвоздик.

Дошагала, помедлила, возложила цветы, помедлила. И, тяжело ступая, двинулась к трамвайной остановке. «Долго ей трамвая ждать придётся», — тоскливо подумал Годунов. И пошёл в противоположном направлении, к автобусной: волка ноги кормят, авось водители маршруток раньше движение откроют.

Несмотря на вечную неустроенность своего быта, Годунов так и не смог притерпеться к атмосфере больниц, гостиниц и помещений, в которых долго никто не жил. Тривиальное определение «гнетущая» тут не подходило; эта атмосфера просто выталкивала его. Выталкивала комната с выгоревшими семейными фотографиями на стенах, с пыльными коврами, с пожелтевшими капроновыми занавесками.

И он пошёл — куда глаза глядят, куда ноги несут. Постоял у белого камня, к подножию которого кто-то положил цветы, красные гвоздики. Теперь камень соседствовал с часовней в русском стиле, в прошлый приезд Годунова её ещё не было. Камень — граница, предел, часовня — воин-порубежник. Один в поле не воин? Если на своем рубеже — то как знать, как знать.

Неспешно добрёл до памятника в Комсомольском сквере. С отрочества было у Годунова особое отношение к этому памятнику. Почему? Да разве поймешь, почему! Какие мысли возникали у Саньки при виде знаменосца, который другой рукой поддерживает падающего товарища? Помнилась только одна: ранен или убит второй боец? Думал ли раньше Годунов о преодолении, о победе жизни над смертью через страдания и саму смерть? Вряд ли. До «смертию смерть поправ» душой дорасти надо. Он и сейчас не вполне убежден, что дорос… да и вообще вряд ли для этого достаточно обычных размышлений. Такое пережить надо. Пережить. Надо. Да не ему. На Александра Васильевича Годунова у судьбы, по всей его жизни видать, совсем иные планы.

Чем ближе к центру, тем больше цветов у подножия монументов.

Тем больше праздничных флагов и праздных горожан.

Тем выше градус веселья. В прямом смысле слова. Городской парк культуры благоухает ароматами вино-водочного магазина, источает дымный жар шашлыков и неописуемый запах «пирожков с котятами». Присутствуют — а то как же! — неизменные атрибуты семейного досуга: мороженое, пирожные, сладкая вата, надувные диснеевские персонажи на палочках… Нет, не одни мультяшки: между Микки Маусами и прочими Белоснежками Годунов разглядел несуразные самолётики и танчики. Для детишек постарше, тех, что гуляют уже за ручку не с мамами, а под ручку с девушками, наличествует ассортимент сувенирных сердечек «Made in China», фосфоресцирующих браслетиков, светящихся рожек.

Возникло совершенно иррациональное желание взглянуть на город с высоты колеса обозрения — и тотчас же угасло: на аттракционы выстроилась длиннющая очередь.

И он отправился в забегаловку под открытым небом. Как говаривал один его сослуживец, шашлык без водки — деньги на ветер. Такого рода агитация влияния на Годунова не имела — он употреблял шашлык исключительно с томатным соком.

М-да, хлеба в избытке, зрелищ — нехватка. Впрочем, самые инициативные запаслись петардами — то тут, то там раздается звук, напоминающий хлопок лопнувшей покрышки; изредка бледной звёздочке удается подняться над вершинами деревьев.

Годунов никогда не любил толпу. Но одиночество не любил ещё сильнее. Его всегда раздражали массовые гулянья, а вот салют… Салют — другое дело. Минуты ничем не омрачённого торжества. В тот миг, когда, перекрывая убогонькие хлопки петард, грянул первый залп, на Александра Васильевича накатил такой восторг, какому прежний Санька позавидовал бы. Неизъяснимый, немой. Толпа разразилась свистом и нечленораздельными выкриками. Рядом с Годуновым звонко стукнула об асфальт пивная бутылка, где-то в стороне испуганно заплакал ребенок. Новый залп на мгновение перекрыл все звуки. И снова взвыла-взревела толпа. В небе гасли, оставляя седые стежки, звёздочки салюта. На земле тем временем свершалась фантасмагория. Завистливо потрескивали, силясь разгореться, белесые точки петард. Под ними неуклюже парил дородный надувной Пегас. Блуждали болотные огоньки — горожане запечатлевали на видеокамеры мобилок не событие, нет, — зрелище. Дюжий парень, увенчанный светящимися рожками, увлечённо тискал хрупкую девицу с ангельскими крылышками за спиной…

Вдруг подумалось не об орловцах-современниках, а о москвичах сорок третьего года. Слышала ли в тот вечер Москва, видела ли что-то, кроме Первого Салюта?.. Ты определенно становишься ханжой, Александр Васильевич, а мизантропия — твоя единственная подруга.

Залп, ещё один, еще…

И — темнота, которую тщетно силятся рассеять немногочисленные фонари.