– Опять? – Спросил тихо Джеф. – Чем это?

Стив бы сказал: "зуб даю, хороший пинок!"

Николь покачала отрицательно головой. Взяла из его руки бокал, проглотила махом всю воду. Джеф, глядя, как она пьёт, раздражённо бросил салфетку на журнальный стол, испытывая острую злобу от бессилия и жалости.

– Лестницей, – сообщила, наконец, Николь. – Я сама. Правда, я просто упала.

Некоторое время он так пристально смотрел на неё, медленно дыша, что она сначала решила, что он ей не верит и только через несколько секунд сообразила: он просто пытается успокоиться. Николь слабо улыбнулась в ответ на его беспокойство о ней, испытывая непреодолимое желание его утешить.

Джеф явно бессознательно ритмично барабанил пальцами по собственному колену.

– Надо приложить лёд, – решил он, быстро вставая. – Завтра тебе обеспечен качественный синяк. И надо бы пройти осмотр – может оказаться трещина. Поедем завтра к врачу.

– Нет, – не отрывая от него глаз, торопливо отказалась Николь. Какой ещё врач! Папа всех их просто уроет, если позвонит и не застанет её у деда. – Завтра мне придётся ехать к бабушке.

Джеф вынул из её податливых пальцев бокал, меряя её взглядом. Потянулся за салфеткой. Задумчиво уронил:

– Раздевайся. Иди, ложись, утро вечера мудренее. Я – за льдом.

Николь, вздрагивая, опустила штанину, медленно пробралась на второй этаж, представляя, с каким злобным видом Джеф на кухне колет помельче лёд. Она едва успела, постанывая, стянуть с себя узкие джинсы, как он вернулся. Приложил к ушибу салфетку и потребовал:

– Рассказывай.

Пришлось рассказывать, пока он мягко водил по ушибу и вокруг него обёрнутым в льняную ткань льдом. Потом оставил сырой свёрток на ушибе, положил руки ей на голову. Николь, постепенно расслабляясь, осела на подушке, медленно хлопая ресницами. Лёд распространял холод по ноге. Кончики пальцев Джефа у её висков были прохладными, в отличие от его горячих ладоней, лежащих на её макушке. Она заснула где-то посреди своего монолога и Джеф, наклонившись, с томительным вниманием приглядывался к её лицу. Она посапывала, морщилась во сне, но в общем выглядела неплохо. Он осторожно осмотрел её, как мог и ничего такого, что можно было бы обозначить как побои, не нашёл. Потом тихонько набросил на неё одеяло, сходил за новой салфеткой со льдом: прежний компресс весь размок. Лёг рядом, чувствуя бессилие и злость. Он сам не знал, сколько он так пролежал, прежде чем заснул, подавляя эти всплески, волнами наваливающиеся на него от его размышлений. Николь лежала, не шевелясь, только иногда хныкала. Джеф сквозь сон прикладывал ей ладонь ко лбу и снова проваливался в тьму и тепло.

Его разбудил свет. Надо же! Он повернул голову, взглянуть на часы.

Прищурился спросонья, наводя резкость, чтобы яснее разглядеть зелёные цифры. Без четверти девять. Потянулся. Взглянул на Николь, чувствуя себя Тристаном. Она за всю ночь так и не шелохнулась. Собственное сравнение ему не понравилось – история Тристана и Изольды плохо кончилась. Скорее он похож на Окассена. Он улыбнулся. Это сравнение было куда лучше, хоть там и есть тюрьма. Каждой Николетте по своему Окассену! – всё равно венчает всё венчание.

Джеф аккуратно и легко соскочил с кровати. Поглядел на Николь снова. Сколько она ещё проспит? Успеет он принять ванну до того, как ей понадобится? Или нет? Само сомнение моментально решило внутренний спор. Раз выбор стоит между собственным удовольствием и потребностями Николь – душ.

Сколько бы она там не проспала. Он, шурша одеждой, стащил измятый костюм, не развязывая до конца, содрал с себя галстук, попутно потягиваясь. Постоял под струями воды, жмурясь и размышляя.

Николь его беспокоила и очень сильно. Её жизнь с родителями казалась ему, по меньшей мере, странной. О ней заботились, её любили и жалели. От неё требовали выполнения обязанностей, по мнению родителей, вполне соответствующих её возрасту и положению. Казалось бы – всё в порядке. Обычная, нормальная семья. Но невооружённым глазом он видел, насколько расшатаны нервы у Николь. Она могла за десять минут поплакать от огорчения, поплакать от счастья, повеселиться почти до истеричного смеха и погрустить до отчаяния. Если бы эти переходы были плавными! Тогда, думается, Джеф неплохо бы выдерживал подобный экстремальный режим. Но вот так резко… Не успевая за её эмоциональным фоном он иногда просто входил в разнос.

Причём, честно признался он сам себе, если ещё всего лишь два месяца назад Николь была просто грустной, даже робкой старшеклассницей, обычной школьницей порой очень нахальной со своими близкими, то теперь она растеряла оставшиеся малейшие намёки на детство. Стала похожа скорее на студентку, и вчерашний подросток в ней совсем не просматривался. Она сильно повзрослела и, кажется, выросла, словно вытянулась вверх, хоть Джеф точно знал – её размеры остались прежними: только логика ему подсказывала, что роста в Николь не прибавилось. Николь носила те же самые вещи, что и осенью, но теперь её выбор разительно переменился – ушли в прошлое неизменные чёрные брюки и блузки, сменившись обычными синими джинсами, появились светлые цвета в одежде.

Но зато теперь сама Николь была чаще тихой и неулыбчивой. И Джеф, тревожно вглядываясь в её похудевшее лицо, спрашивал себя, не он ли сам неосознанно притушил светлую улыбку Николь своим рационализмом?

Иногда, размышляя о том, как сильно изменила её болезнь, Джеф, глядя на неё, ловил скрытый взгляд, направленный на него. Он терялся от этого взгляда.

У них всё было решено и разложено по полочкам, но ему казалось, что Николь ждёт от него подтверждения их обоюдных решений каждый день, каждую минуту. Ему было скучно повторять, то, что они давно обговорили, а Николь своим взглядом требовала именно этого, по его мнению. Джеф развлекал её, пытался отвлечь, но она окидывала его темнеющим зелёным огнём, и он видел лишь боль. Столько боли было в этом её взгляде, что ему становилось нехорошо.

Иногда она словно выползала из скорлупы своей печали, начинала вдруг веселиться, улыбаться, но это было ещё хуже. Если раньше ему легко удавалось нормализовать её настроение, заставляя задумываться над тревожащими её вопросами, то теперь этого не получалось совсем. Она размышляла, отвечала, её умозаключения были глубоки и правильны, но добавляли ей грусти и Джефу порой казалось, что Николь впала в депрессию.

Он почувствовал, что пора выбираться из душа. Поёжился под острыми струями с чередующейся пульсацией воды и шагнул, не вытираясь, на мягкий красно-коричневый коврик. Постоял, наслаждаясь ощущением холода на сохнущей коже. Раздражённо сдвинул коврик из-под ног в сторону: его прилипчивое тепло мешало сосредоточиться, пока тройные лезвия, направляемые жёсткой рукой, оглаживали щёки. Оглядел придирчиво себя в зеркале, задирая голову, чтобы увидеть шею.

Когда он вышел, запахивая халат, наткнулся взглядом на серьёзные глаза Николь.

– Есть хочешь? – Поинтересовался он, присаживаясь на край кровати, чтобы немного приблизиться к ней и рассматривая её. – Доброе утро.

Выглядела она усталой, немного бледная, круги под глазами. Кивнула, чуть улыбаясь. Джеф снова спросил:

– Как дела? – Она поморщилась. Ясно. Дела неважнецкие. – Что болит?

Николь помолчала, прислушиваясь к себе.

– Всё: спина, нога, бок, – усмехнулась она и летуче-досадливо поморщилась: – А, неважно.

Джеф мгновенно разозлился. Медленно вздохнул, раздувая ноздри и считая про себя, чтобы успокоиться. Ладно, нога – понятно: с таким-то ударом. Спина тоже объяснимо в принципе, судя по её биологическим часам. Но бок-то здесь при чём? Он, осторожно дотронувшись до её руки, сказал, даже не подозревая, насколько у него изменилось лицо.

– Важно. Давай посмотрим, – и не дожидаясь согласия, тихонько снял с неё одеяло.

Николь, стеснённо рассматривая выражение его глаз сочла, что лучше не спорить. Вся её левая нога, расцвеченная разной величины синяками приобрела весьма устрашающий вид. Опухоли на кости не помог и лёд – тут дело было совсем худо. Джеф взглянул на неё, чувствуя, как дрожат пальцы и в душе плещет огненная, как расплав, ярость.