Марина нажала на повторное соединение.

– Когда только кончится весь этот идиотизм! – Интересовался сам у себя Том. – Как мне надоели твои дурацкие увлечения! – Он со злостью швырнул на пол длинную вазу, стоящую рядом с монитором, в которой торчала высохшая роза, показывая, как именно его действительно всё достало.

Николь берегла эту розу, потому, что её подарил Джеф, и потому, что она иногда забавно шелестела под дуновением воздуха из форточки. Видимо её лепестки внутри высохшего бутона осыпались и свободно держались, потому она и шелестела даже на слабом ветру. Розу Николь было явно жаль. Она хмуро проводила её такими глазами, что Марина искренне посочувствовала ей. Том расправлялся с остальными сегодняшними камнями преткновения. Марина услышала: её вызов, наконец, прошёл, когда Том, шагнув к Николь, попытался снова схватить её, но она увернулась. Он поймал лишь стопку листов, зажатую в руке. Николь сразу её отпустила, решив, что лучше потерять свою работу, чем опять испытывать боль от вырывания волос или ещё чего похуже: неизвестно, какая идея всплывёт у папы. Теперь надеяться на мирный исход уже не приходилось.

– Это моё сочинение. – Всё-таки объяснила она.

Том автоматически взглянул на распечатку. Николь воспользовалась моментом и выскочила из комнаты.

– Куда? – Крикнул вслед Том, выскакивая за ней. – Сочинение забыла!

– Марина, – негромко сказала Марина в трубку, следя за ними глазами.

– Сейчас, – успела услышать она, прежде чем нажала сброс.

Николь мгновенно проскочила коридор и ринулась вниз по лестнице. Том раздражённо швырнул ей вслед её труды. Листы далеко заскользили по воздуху, как стая плоских самолётиков, достигая поворота лестницы, удачно направленные крепкой рукой. Марина, вскрикнув, бросилась следом за Николь. Том извернулся и поймал её за предплечье, больно сдавив пальцами локоть.

– Пусть чешет, – сказал он ей сердито. – Нельзя мешать людям делать глупости. Люди учиться умеют только на своих ошибках. Всё равно далеко не уйдёт.

Николь рушилась вниз, перескакивая через три ступени с полным равнодушием. Разлетевшаяся стопка бумаги сослужила ей плохую службу: левая нога поскользнулась на листе, правой она зацепившись за собственную штанину, попав пяткой на край ступеньки. Ноги неожиданно подломились и Николь упала. Она попыталась хоть как-то сгруппироваться, но во время падения ей это не удалось, и она проехала на боку вниз головой до подножия лестницы, даже не пытаясь остановить движение и пересчитывая острые лестничные ребра. Том только фыркнул сверху, наблюдая её стремительный спуск.

– Далеко же ты ускакала, лягушка-путешественница!

Это было тем более обидно, что она сама себе так помогла. Николь, ничего не отвечая, торопливо поднялась и неровной походкой побрела к вешалке.

Марина вырвала руку из цепких пальцев мужа.

– Ники, куда ты? – Перепугано окликнула она.

– Найду, куда деваться, – с холодным спокойствием сообщила Николь.

– Подожди! – Закричала в отчаянии Марина, торопливо спускаясь за ней.

– Да не беспокойся ты, мама, я к бабушке могу поехать, раз уж вам так важно беречь мою нравственность, – ядовито бросила Николь.

Какое озеро, бабушка? Джеф. Господи, Джеф! Пожалуйста, пожалуйста! А ведь она пообещала ему, что постарается не провоцировать скандалов! Да она просто несдержанная лживая дура. Прихрамывая, Николь топталась возле вешалки, надевая свою белую короткую шубку, крайне недовольная собой. Потом взялась натягивать кроссовки. Наверное, она ещё и ногу растянула – так больно! В сапоги точно не влезть. Не притронешься. Надо бы взглянуть, пожалуй, но джинсы быстро не завернёшь, да и рассматривать ещё тут, на глазах у папы… Решит, что она снова из себя что-то строит, вымаливая сочувствие. Пришлось сесть на пуфик возле входа: стоять и обуваться было нестерпимо.

– Я тебе сейчас свалю посреди ночи! – Сказал угрожающе Том с лестницы, неспешно топая вниз.

Николь коротко взглянула на него, не отвечая. Ну вот, спускается. Ещё ничего не кончилось. Шуба мешала. Пришлось снять, уронив её тут же. Том удовлетворенным взглядом проследил, как упала шуба и свернул в столовую.

Николь завязала, наконец, кроссовки, слабо, чтобы не давить на ногу. Потом надела шубу снова. Она открыла дверь и вывалилась в холод ночи. Марина, раздетая выскочила следом. У ворот стоял "Дьявол", Джеф открывал дверцу. Наверное, он только что приехал.

Господи, Джеф! Николь даже не удивилась, направилась сразу к машине, испытывая полное опустошение.

Хотелось сесть, вытянуть ноги, закрыть глаза и не шевелиться. Надо же было так сорваться!

Когда Джеф проводил глазами "Кадиллак", на него вдруг навалилась тоска. Странно, спать не хотелось, наверное, он настолько был взвинчен сегодняшней встряской. Он вёл машину, рискованно обгоняя всех, кто оказывался перед ним и сам не замечал этого, просто требовался пустой эшелон. Впрочем, позднее время само по себе освобождало путь. Он смотрел вперёд, а в голове почему-то крутилось: "Вот, я бедняк пред Тобою, всё богатство, в руках, готовых с Тобой трудиться и в чистом сердце. Я отдам, всё что попросишь, мои руки и капли пота, сердца жар, одиночество жизни". Ну, вот. "Радуйтесь" надо петь, а к нему что-то совсем не рождественский гимн прилип. Джефу неожиданно пришло в голову, что все эти его утренние размышления подвели к признанию одиночества. Он раньше не придавал этому значения. Один и один, что с того? Видимо, просто потому, что так остро оно не ощущалось до появления Николь. Старая шутка о том, что одиночество – это если ящик электронной почты завален письмами роботов, вдруг выросла в истину в этой своей объёмности.

Так. Вот оно, ОДИНОЧЕСТВО. Тяжеловесное до неподъёмности. Опустошительное в своей полноте. Как могло так получиться, что он даже не осознавал раньше, насколько он одинок? До прихода в его жизнь света, который подарила Николь, он и не представлял глубины этого чувства.

Не было в нём сейчас ни удовольствия, ни облегчения от крещения – только хмурое молчание окружало его в тишине ночной дороги. Гулкое, оголённое, пустое пространство жило в нём теперь, когда он остался без присутствия рядом Николь и Бога. Он чувствовал себя покинутым, не заброшенным, нет, просто оставленным на время. И эта таинственная пустота была в нём так томительна, наполняя сердце грустью, что Джеф походил по квартире, не зная, как унять эту сосущую боль. Попробовал поесть – одному было невкусно. Он вспомнил, как делал утром разноцветное желе, чтобы Николь было приятно.

Добрался до телефона, не в силах вынести больше этот груз. Позвонил, думая про себя: "Она уже спит, что я делаю? Ну и что, что предложила позвонить? Раз сама не позвонила, значит, устала". Николь ответила. Было таким облегчением услышать её голос, что одиночество провалилось куда-то, вместе с проглоченным куском курицы. Растворилось бесследно в глубине сознания и осталось только ощущение удовольствия оттого, что он не один, невзирая на расстояние между ними, что Николь тоже скучает без него и что она рада его крещению.

Он, успокоенный, сунул курицу в холодильник, вытянулся на прохладе постели. Лежал не шевелясь, ожидая, когда навалится сон, привычно расслабляясь в этом ожидании. Едва он заснул, провалившись в мягкие пучины тьмы и удобства, как над ухом грянул звонок. Уже давно отошли в прошлое времена, когда он тянулся к трубке, размышляя о несправедливости мира. Сейчас это ему и в голову не приходило.

– Коган, – привычно сообщил Джеф с закрытыми глазами.

– Марина, – услышал в трубке.

Сначала он не понял: какого чёрта она ему звонит среди ночи? Потом воспоминание о давнем разговоре вышвырнуло его разом и из сна, и из постели.

– Сейчас, – сказал он. – Через три минуты выезжаю. Плюс двадцать на дорогу. – Но в ответ услышал одни гудки.

Сунул одновременно обе ноги в штанины. Вроде бы всё же сегодня было нормально? Или он что-то пропустил?