Корней Кононович тем временем быстро обошел и осмотрел свой земельный надел. А вокруг, как живой, притихший и загадочный степной кубанский простор дышал опьяняющим чистейшим духом разнотравья. До глубины души взволнованный, Корней Кононович вдыхал его полной грудью, никак не мог вдоволь надышаться этим бодрящим настоем воздуха и благодарил в душе Господа Бога за такую неописуемо сказочную и волнующую земную благодать. Млел уматерелый казак от удовольствия, и его душу распирало от счастья, что послал ему Господь Бог такую земную красоту. Любовался казак-хлебороб и никак не мог налюбоваться рядом посеянными всходами щетинистых зеленей озимой пшеницы, которые подавали надежды на будущий урожай. Вернувшись к своему балагану, он не удержался и обрадованно сказал заспанному сыну, который вместе с женой Ольгой уже крутился около балагана:

– Пшеничка, сынок, в этом годе не тольки у нас, но и у других казаков, видать, хо-о-ррошая удастся, – И тут же с твердой уверенностью прибавил: – Нынче хлебушком огребемся!

– Слепой сказал, побачим, – пошутил Петр Корнеевич.

Перед глазами у восторженно настроенного Корнея Кононовича волнообразно колыхалась, как бы вздыхая, живая, притихшая и загадочная необозримая кубанская степь. Она невольно будоражила своим опьяняющим чистейшим духом разнотравья душу не только Корнея Кононовича, но и каждого соседа по делянке, ухватистого и жадного до работы станичного казака-хлебороба.

Такая чарующая красота природы еще долго не отпускала Корнея Кононовича, поэтому он любовался и никак не мог налюбоваться не только своим, но и соседскими заботливо ухоженными земельными наделами. Прежде всего его радовали делянки пшеницы и ячменя, поэтому он прикидывал в уме насчет обнадеживающего урожая. Потом Корней Кононович трижды перекрестился, азартно поплевал на ладони, и только тогда взялся за черенок косы и, взглянув на сына, сказал:

– Ну, с Богом, Петро! – и как бы играючи взмахнул косой, которая вжикнула, подчиняясь азарту косаря, и с особым упорством принялся за свое ответственное дело.

Петр Корнеевич, боясь уступить отцу в рабочей сноровке, принялся следом, а женщины с тяпками через плечо пошли, чтобы заняться прополкой бахчевых.

Корней Кононович, молодецки взмахивая, заносил косу, при этом с напряжением поворачивал морщинистую шею то влево, то вправо.

Петр Корнеевич молча шел рядом и, боясь отстать от отца и оплошать, ловко взмахивал косой, приноравливаясь к отцовскому шагу.

Монотонно вжикали две косы. Буйное разнотравье в этом году вымахало по пояс и радовало косарей. Отец и сын Богацковы спешили с покосом, боясь упустить время. Если чуть перестоит трава, трудно будет с ней справиться.

Дивно красовалась под солнцем облитая яркой зеленью степь. А с косогора, где, не разгибая спин, трудились Богацковы, просачивался через лежащую внизу балку желто-горячий цвет донника, и слышался приглушенный гул трудолюбивых пчел, которые, проведав поле, торопливо ощупывали хоботками каждый цветок, как будто боялись его пропустить. Беззаботные и хохлатые жаворонки хлопали крыльями в вышине и пели косарям свои сладкие песни.

Через полчаса Корней Кононович, разогнувшись, с удовлетворением оглядывал начало своей работы. Тут он заметил, что скошенная им и сыном трава была уложена в ровные, как по шнуру, валки и истекала соком. Она испускала, распространяя вокруг, дурманящий травяной пресновато-горький запах.

Терпко млея под горячим солнцем, свежескошенная трава испаряла едва приметный колеблющийся настой увядания, и сердце у Корнея Кононовича начинало полниться сладкой умиротворенной радостью.

Во время минутного отдыха он выдергивал из-за пояса песчаный оселок и несколькими точными ударами бывалого косаря поправлял притупившееся полотно косы. Петр Корнеевич машинально повторял за отцом то же действие, боясь уступить ему в мастерстве и проворности.

Широко и спокойно лился свет низкого утреннего солнца, подрумянивал необозримые просторы кубанских полей и съедал медленно уползающие тени, которые с ночи залегли в полусонных балках. До обеда Корней Кононович и его сын Петр Корнеевич были так увлечены работой, что и перекурить им было некогда.

Работа у Ольги валилась из рук. Обида на загулявшего мужа скребла душу, и слепая ревность не давала покоя.

Дома по ночам, да и теперь она горько плакала от безысходности, потому что не видела конца своим душевным страданиям. Никак не могла простить мужу его недавнюю измену. К утру ее подушка была мокра от слез. С каждым днем она таяла на глазах и до того вся извелась, что на женщину стала не похожа. Тошно ей было смотреть на белый свет. А ее мужу-гуляке Петру Корнеевичу хоть бы хны.

Недели за две до выезда в поле Ольга не утерпела – сходила на свое прежнее подворье, где она была уже как отрезанный ломоть, и поделилась безутешным горем со своей матерью. Та внимательно выслушала ее и, глядя на дочь с укором, заявила, что во всем виновата она сама, потому что в свое время перебирала женихов, крутила носом и не вышла, неслухменная, замуж за Семена Кривохижу, при котором жила бы сейчас как у Христа за пазухой. А в конце недолгой и неприятной беседы заметила:

– Это тебе, милая моя, с Петром только цветики, а усе ягодки ишо впереди тибе ждуть!

После этого разговора Ольга присмирела, замкнулась и продолжала жить молитвами с надеждой на лучшее.

Свекровь Ефросинья Платоновна, хотя и догадывалась о причине расстройства снохи, поглядывая на ее страдания со стороны, ноделала вид, что в семейных отношениях молодоженов ничего серьезного не подозревает.

Свекор Корней Кононович, воробей стреляный, у него глаз наметанный. Такого на мякине не проведешь. Он раньше своей жены заподозрил неладное в семье молодоженов, но долго терпеть выходки сына не собирался. Сегодня он выжидал удобного момента, чтобы поговорить с Петром по душам, поэтому, нервозно посапывая, молчал до поры до времени.

Петр Корнеевич, как шкодливый мартовский кот, изредка украдкой поглядывал на недовольно посапывающего отца, предчувствовал, что назревал неприятный разговор насчет его гулюшек, который, как он считал, был неминуемым.

До самого обеда кругом стояла оглушительная степная тишина и полное безветрие. Только то тут, то там на казачьих делянках монотонно вжикали лезвия кос, врезаясь в сочную обреченную траву. В такую сенокосную страду косарям расслабляться и заниматься пустыми и никчемными разговорами было недосуг. Солнце с каждым часом поднималось все выше и выше и припекало так, что косарям становилось невмоготу. А уже к обеду, когда солнце стояло в зените, косари приморились от однообразной и нелегкой работы. В предчувствии предстоящего обеда Петр Корнеевич первым снял свою рубаху, упревшую от соленого пота и выгоревшую от нещадно палившего солнца. Тела казаков, не тронутые загаром, выглядели словно сметаной намазанные. Чуть погодя, отдышавшись и придя в себя, сделали косари небольшой перекур, и каждый из них с косою на плече начинал продвигаться к своему балагану, потому что наступала пора полудновать.

Корней Кононович положил свою косу на валок сочной свежескошенной травы. Потом он не спеша вытянул чистую тряпку из-за пояса, вытер пот со лба и шеи, снял мокрую, липнувшую от пота к спине домотканую рубаху и взглянул на яркое, нещадно палившее солнце, которое, как он убедился, приблизилось к полудню.

– Должно быть, пора и пообедать. Кличь, Петро, баб! – сказал он усталым, пересохшим голосом.

Петр Корнеевич по старой привычке заложил два пальца в рот и, глядя туда, где на противоположной стороне их делянки маячили знакомые белые женские косынки, пронзительно, до рези в ушах свистнул. Как только мать и жена повернулись в его сторону, помахал им руками, приглашая к своей повозке.

Запах цветочной горечи тернов будоражил его молодую душу. Их разросшиеся кусты подступили со стороны редкого леса к восточной части земельного надела Богацковых. Предусмотрительный Корней Кононович не позволял им сильно разрастаться и беспощадно выкорчевывал те, которые перешагнули допустимую межу и угрожали заполонить его землю. Глубокой осенью, когда первые морозы прихватывали переспелые, темно-сизые ягоды терна, Корней Кононович вместе со своей семьей приезжал на это место и любил собирать их впрок для взвара.