Дальше разговор не клеился до тех пор, пока Афоня молча, хотя и с большим трудом, но все – таки осилил половину содержимого в своей кружке и сразу сильно захмелел.

Дмитрий Игнатьевич, продолжал терпеливо и молча наблюдать за его поведением.

Афоня в это время никак не хотел расставаться со своей кружкой, которую не успел на половину опорожнить.

Поэтому он, мучительно нянчил ее в руках, и уже несколько раз, и так и сяк, пытался поднести несознательную кружку к своим губам, чтобы приложиться. Но все его старания оказывались безуспешными, поэтому с горя затянул свою заунывную, но любимую песню:

– И петь будем и гулять будим, а смерть прийдеть, то помирать будим!

В дальнейшем Дмитрий Игнатьевич, не совсем мягким тоном, прервал его затею, но терпеливо объяснил, что песни петь, еще время не припело и получилось, што Афоня рановато принялся их исполнять.

Недовольный Афоня смолк.

Через некоторое время Дмитрий Игнатьевич посмотрел на умолкшего соседа и, как казак предусмотрительный и догадливый, сказал:

– Вот глядю я на тибе, как на истиново пивуна и сам сибе думаю, а ежели бы узять и спаровать вас обоих с моим, тожить слишком пивучим, кобелем. Но предупреждаю, што мой кобель мужик неуступчивый и скандальный. Он до сих пор харатером никак не может сойтися с визгливым ветром. Не любить кода тот, во время совместного пения, яво частенько перебиваить. Но я, Афоня, боюся одного, што в такой вашей спарке, ни тольки я, но и усе мои соседи должны затыкать свои ухи и забегать на усе четыре стороны, покель с ума не посходили.

Афоня, не задумываясь, но с ужасом на лице, замахал, на такого свата, обеими руками. Тем самым он дал понять этому свату, что он напрочь отклонил его не лестное и оскорбительное предложение, поэтому категорическим тоном заявил:

– Нетушки, Димитрий, я не согласный на такую свадьбу с твоим паршивым и скандальным кобелем! – И опять попялся за своей недопитой кружкой.

У Дмитрия Игнатьевича создалось впечатление, что слишком настырный Афоня все-таки собирался, во что бы то ни стало, поцеловать свою несговорчивую и непокорную кружку, которую никак не может допить. А она непонятливая все время отбрыкивалась и была не согласная целоваться, поэтому и недавалась, чтобы он поднес ее к своим слюнявым губам.

Афоня на минуту чуть остепенился и, в свою очередь, глядя на Дмитрия Игнатьевича, обезумевшими от выпитого глазами, остался в душе благодарен ему за то, что он не мешал ему и не заставлял его сдаваться, при достижении цели, в борьбе со своей кружкой. Вот поэтому, благодаря своему упорству он, вскоре, и достиг своей цели и торжественно поднес своенравную кружку к своим губам. Но целовать ее, совсем оболдевший Афоня, видимо, передумал и, возмутившись, с брезгливой ненавистю глядя на кружку, как человек глубоко оскорбленный, буркнул:

– Видать, ты, стерьва, брезгуешь мною и цаны сабе уже никак не сложишь!

Следом за такими обидными словами решил он побезобразничать. Совсем скоро дошел до того, что сплюнул в эту кружку свои вязкие слюни и начал наставлять Дмитрия Игнатьевича на путь истинный и учить его уму – разуму:

– Нужно, уважаемый, Димитрий, знать с кем можно пить и сколько. Душа у каждого из нас должна меру знать насщёт выпивки! Ето я тибе по секрету говорю, понял! Мотай, казак, сибе на ус.

Дмитрий Игнатьевич стал медленно и нехотя пережевывать пищу, которую положил в рот, но проглотить ее никак не мог, воздерживался. Глядя на Афоню, он брезгливо кривил губы, но улыбался и пропаще качал головой.

Афоня понял, что этот выдержанный и вежливый сосед, без возражений, принял его очень умное наставление. Обращаясь к Дмитрию Игнатьевичу он попытался его успокоить и попросил:

– Давай, Димитрий, ты на миня не обижайся, я и сам такой жа, как и ты, дюжить брезгливый, – заявил он, неспеша повертел в руке свою ненавистную обслюнявленную кружку и опрокинул ее содержимое в рот и залпом проглотил.

В оправдание своего поступка, Афоня поспешил, как рачительный хозяин, веселым голосом, объяснить, – усеравно рядом со мною цадилка нетути, штоба я смог процадить, а, значить, в таком случае, не пропадать же добру зря.

Дмитрию Игнатьевичу совсем надоело слушать своего безобразного наставника и стало невмоготу, поэтому он строго его предупредил:

– Заткнись, говорю и поставь свою кружку на стол. Хватить ее няньчить! – И тут же прикрыл своею широченной ладонью Афонин слюнявый рот, а затем, ощущая мокроту в ладони, брезгливо вытер ее о плечо своего наставника.

Афоня, тем не менее, и не думал униматься. Он нашел себе очередную забаву и, с остервенением начал барабанить кулаками по крышке стола, как – будто назло, своему соседу. А затем настырным, визливым и срывающимся голососочком, опять затянул он свою любимую и лихую песню, надоедливо повторяя одну и ту же строчку:

– И пить будим, и гулять будим, а смерть прийдёть, то помирать будим!

Терпение у Дмитрия Игнатьевича явно лопнуло.

Не смог он дальше переносить такого веселого соседства и решил Афоню – потешника утихомирить. Вынужденно приложился Дмитрий Игнатьевич и, и, со всего маху, как и следовало ожидать, аккуратненько саданул певуна кулаком по горбу. Только после такого благословления Афоня обмяк и сник. Уронил он свою отяжелевшую голову на крышку стола и умолк.

Дмитрий Игнатьевич подхватился с места и, нераздумая, сграбастал визгливого песенника за шиворот, как незваного и шебутного гостёчка и вежливо, подталкивая его сзади, выпроводил подальше от соблазнительной выпивки, чтобы она не совращала этого липучего и надоедливого компаньона.

Весь вечер и до полуночи, дельных и бестолковых разговоров, среди казаков, собравшихся за праздничными столами было, премного.

Дня три в станице Кавнарской еще продолжалась повальная и беспробудная пьянка. Гулеванили на радостях перевозбужденные станичные казаки, да так, что голова у многих пошла кругом.

Вот таким образом они заливали, свое горе и радость, спиртным для того, чтобы успокоить до предела взвинченные нервы.

В ближайший воскресный день перед вечером, как и следовало ожидать, Петр Корнеевич Богацков не утерпел и принарядился на радостях. Первым делом примерил на себя бешмет с галунами, пропитанный едким табачным запахом. Отец, еще будучи в Армении, перед отбытием домой заранее предусмотрительно пересыпал бешмет турецким табаком от зловредной моли. Сапоги его сыну, форсистому молодому казаку, тоже пришлись по вкусу и по размеру, как будто для него сшитые. А потом этот молодой казак, как под хмельком, не чуя земли под собой, решил, не медля ни минуты, пройтись по оживленной и многолюдной центральной станичной улице, чтобы утереть нос кому следует. Он вышел за ворота своего подворья с единственной мыслью: «Мол, теперича знайте наших, уважаемые господа станичные казаки и ваши языкатые бабы, что мы, Богацковы, тоже не лыком шиты и кое-чего стоим!»

Одним словом, не терпелось молодому казаку подразнить станичных завистников и глаза им помулить своими обновинами. А заодно и некоторым глазастым молодым казачкам показаться, если попадутся навстречу. Восторгу и наигранной храбрости у этого статного молодца – крсавца не было предела. Когда он вышел на близлежащую улицу, встречные казаки-одногодки, с удивлением глядя на него, недоумевали и в душе явно завидовали Петрову везению и тому, что его отец оказался таким щедрым.

А Петр Корнеевич, как и всякий молодой станичный казак, задрал нос так, что дальше было уже некуда. Он уже успел уверовать в свою ложную значимость. Давненько молодой казак мечтал шикануть таким вот образом. Его так и распирало от желания произвести впечатление на своих сверстников и особенно на ту стайку станичных молодых девчат, что гоготали впереди него, за которыми он уже давно ухлестывал и кружил им голову своей красотой. Еще не доходя до этих девчат, Петр Корнеевич напустил на себя важности и начал воображать о себе мыслимое и немыслимое, так что даже его уму было непостижимо, откуда у него взялось такое зазнайство. Для того чтобы Бог миловал Петра Корнеевича и отвел от дурного сглаза станичных вездесущих ведьм, держал он в кармане нового бешмета на всякий случай дулю, сложенную из трех пальцев. Панически боялся молодой казак, как бы не напустили на него порчу завидущие и глазливые старые станичные колдуньи. Он понимал, что от них можно было ожидать всякой непредвиденной и скверной гадости. К тому же какой-то внутренний голос подбодрил его: «Правильно делаешь, осмотрительный казак! Береженого и Бог бережет».