Там, на юго-западе, где матовое зеркало Кубань-реки, расплескавшись, делало по-над станицей Кавнарской замысловатую петлю, садилось багрово-дымное солнце и как бы подожгло позолоченные купола двуглавой станичной церкви. Сама же станица, утонувшая в зелени садов, так же, как и черкесские аулы, абсолютно не просматривалась.

Кругом волюшка вольная, поэтому бродила в душе Петра Корнеевича хмельная казачья удаль. Северо-восточный шаловливый ветерок, вдруг сорвавшийся с угоревшей под палящим солнцем казачьей степи, подкрался к измученным жаждой непричесанным белолисткам. Они возмущенно шумели на другой стороне реки Кубани, наклонились к самой воде, готовые испить ее. Ветерок, заигрывая с ними, взлохматил их непокорные макушки. От ощущения приятной бархатной прохлады эти застенчивые деревья робко и стыдливо выворачивали наизнанку свое посеребреное нижнее белье и, как нецелованные невесты, смущенно и с укором нашептывали вслед ветерку что-то приятно-загадочное.

Из-под ладони, приставленной ребром к бровям, щурясь от все еще ослепительного перед закатом кубанского солнца, Петр Корнеевич еще долго и пристально смотрел в сторону притягательно-манящих аулов, которые укрылись от досужих казачьих глаз за стеной густого леса. С какой-то щемящей сладостью вспоминал, как ему показалось, только что пролетевшее мимо, приятно проведенное там и безвозвратно ушедшее времечко, и недавнюю отцовскую встряску как рукой сняло.

На косе, которая простиралась до середины реки Кубани, по мелководному перекату бесновалась такая речная рыба, как усач, жерех и чернопузик, а длинноносый краснюк пугливо держался поглубже на почтительной глубине. У самого уреза берега по разводьям воды жировал усатый сом, прицельно гоняя дурную зазевавшуюся там рыбешку, которая ошалело, пулей, со страху выскакивала из воды и, распластавшись серебряным дождем, шлепалась на глинисто-мутноватую поверхность.

Петру Корнеевичу казалось, что это вовсе не вода, а жидковатый желтый кисель, сваренный экономной станичной хозяйкой.

Рядом с промышлявшим сомом всполошилась стая станичных пугливых гусей и, чувствуя смертельную опасность, хлопала крыльями по воде, будто пугала коварного обжору и своим скрипучим, угрожающим гоготом предупреждала его, что она на чеку и готова постоять за себя. Но голодный сом иногда и гусями не брезгует и обязательно зацепит, если заманчивая добыча зазевается и попадется ему в зубастую пасть.

На другой стороне реки на макушках высоких белолисток в изобилии гнездились серые длинноногие цапли, заботливо потчуя своих голозадых птенцов пойманными в прибрежных заводях лягушками.

Из густого леса, как из пустой бочки, слышался голос кукушки, которая была всегда готова любому загадавшему подсчитать своим кукуканием, сколько осталось ему жить на этом свете.

Слева от Петра Корнеевича, прилепившись к стене желтого глиняного обрыва, то и дело с криком ныряли в свои земляные норы разноцветные щурки, большие любители пожирать станичных пчел.

Над водой кое-где с тревожным попискиванием летали совсем непривлекательные мелкие черноголовые речные чайки размером чуть больше стрижа.

Рис. 2. Алексей Иванович Автономов в своём личном вагоне. 1919 год Главнокомандующий вооруженными силами Кубанской советской республики.

Станичники знали, что Петр Корнеевич водил дружбу не только с мирными черкесами, аулы которых находились на противоположной стороне реки Кубани, а их постройки закрывал от посторонних глаз густой лес. Молодой казак частенько втихаря якшался и со своенравными абреками, которые скрывались и жили в густых прикубанских лесах на другой стороне реки. Не только абреки, но и другие черкесы его чтили и относились к нему с подчеркнутым уважением. Порой станичникам казалось, что это были друзья просто не разлей вода. При этом в ближайшем ауле, куда Петр Корнеевич частенько заглядывал, отзывались о нем с гордой похвалой и величали его не иначе как настоящий джигит, потому что ценили в нем безграничную удаль и твердость характера, а еще за то, что слов на ветер он никогда не бросал.

Конечно, не безгрешен был Петр Корнеевич, но казак действительно что надо – на загляденье всем станичным невестам удался. Со стороны посмотреть – он картинно красив и казак хоть куда. Любо-дорого полюбоваться таким молодцом. Он всегда свеж, чисто выбрит, подтянут.

В своих движениях Петр Корнеевич гибок, ловок и стремителен, как прыткая дикая кошка. С виду чувствовалось, что и силой природа его не обидела. Выправка у молодого казака чисто гвардейская. На осеннем станичном смотре Петр Корнеевич занял первое место по рубке лозы и по танцам.

Глаза у молодого казака темно-карие и проницательно жгучие. Чертовски ладно скроен, притягательно красив, да и ростом вымахал, слава Богу, метра два. Весь в отца пошел, а вот ума, как считал его отец Корней Кононович, пока не набрался. Однако широкие плечи и достаточная узость талии создавали удивительную гармонию картинно-атлетической пропорциональности. Его ладно скроенная мускулистая фигура и стройная привлекательная выправка были предметом загляденья и вызывали у многих станичных казаков достойное восхищение. Им казалось, что этого молодого казака-красавца не один год до седьмого пота муштровали на плацу и готовили не иначе как для грандиозных парадов или напоказ во время ответственных встреч особо высокопоставленных персон при царском дворе. Его своенравный, холеный, белокопытный конь ахалтекинской породы молодому казаку под стать. Видно, недаром его друзья-абреки, что скрывались в лесах за рекой Кубань, знали толк в лошадях, поэтому конь Петра Корнеевича вызывал у них затаенную зависть и трепетное восхищение. Не будь Петр Корнеевич их уважаемым закадычным кунаком, давно не видать бы ему, как собственных ушей, этого белокопытного красавца.

– Казалось бы, что ишшо надо? Вот вам готовый казак для службы в гвардии его Величества Самодержца Российского, – раскатал губы перед односельчанами Корней Кононович.

Он спал и видел и не представлял иначе дальнейшую судьбу сына, поэтому частенько бахвалился:

– Пойди сыщи в станице другого такого молодца! Такие казаки, как мой сын, на дороге не валяются!

Ему хотелось, чтобы сын его непременно попал на службу в Санкт-Петербург в тот привилегированный казачий полк, в котором раньше служил его всеми уважаемый в станице покойный прапрадед Тарас Григорьевич Богацков.

Однако жизнь, будь она неладна, его сыном Петром распорядилась по-своему. Недаром же в станице всегда говорили, что казак полагает, а Бог располагает.

И надо ж такому случиться, на очередном станичном придирчивом смотре перед самым призывом Петра Корнеевича на службу, как на грех, въедливо-крючковатая комиссия из Екатеринодара забраковала его коня. Корней Кононович тут же повесил нос. Никак не мог согласиться с такой вопиющей несправедливостью. Жизнь его, окрашенная черной безотрадностью, стала нестерпимой.

– Многие, как и я, хотять в рай, да грехи, видать, не пускають, – с огорченной самокритичностью пожаловался он жене обреченным голосом.

– Бедному жениться, и ночь коротка, – сочувствуя мужу, поддержала его Ефросинья Платоновна.

Как ни бился Корней Кононович, как ни старался, но так и не смог доказать свою правоту, что конь его сына несправедливо и не без участия станичного богача Кривохижи забракован. Атаман и члены станичного правления Корнея Кононовича не удосужились выслушать и развеять его небеспочвенные подозрения. Он даже в Екатеринодаре понюхал двери высокопоставленного казачьего начальства, но до правды так и не смог достучаться.

А тем временем вместо Петра Корнеевича на службу в Санкт-Петербург послали двух молодых станичных призывников – Луку Топчанова и Антона Краснобрыжева, которым по всем статьям было очень далеко до Петра Корнеевича. Зато их зажиточные родители вовремя успели как следует задобрить тех, кого следовало, от кого зависела судьба их чад.