Генерал Мукеш тем временем на колено опустился и голову склонил:

— Перед махараджей Шэрханом колено преклоняю и в верности клянусь. Прошу, прими город и дворец, по праву тебе принадлежащие.

Город за стенами взорвался криками: «Тигр! Тигр! Тигр!»

Шэрхан сглотнул.

Бедренец.

Вот тебе и танцы.

— Измываться пришел?

— В глаза посмотреть.

Поднял Пракашка голову, усмехнулся сквозь разбитые губы:

— Одного глаза достаточно будет?

И в самом деле, переусердствовали в своем рвении генералы. Сидел Пракашка на бок, то ли ребра сломанные оберегая, то ли плечо. А может, нога, что с рождения до колена сухая, снова заныла.

Ступил Шэрхан поближе, но Пракашка отшатнулся. Шаркнули по каменному полу сапоги золоченые с изогнутыми носками. Шэрхан сел напротив, темницу оглядывая. Вот ведь, ничего общего замок джагорратский с дворцом императорским не имеет, а темницы как два горчичных зернышка похожи. И капает что-то так же в углу, и за стенкой так же стонут. Вдохнул Шэрхан — даже запах ссанья похож.

— Ну? Посмотрел в глаза? — спросил Пракашка. — Что увидел?

— Не знаю. Знаю только, что брата в них нет. Зверь какой-то, что люд простой на части рвёт, джунгли ради забавы поджигает, несогласных семьями на колья сажает. Что тебя так взбеленило? Хотел корону — вот она, на голове сидела. Что не нравилось? Зачем столько жизней загубил?

— Не слушались по-другому, — огрызнулся Пракаш. — Думал, стану махараджей, забудут все про вас, никто сравнить не посмеет. Всю жизнь ведь в тени ваших тюрбанов живу. Надоело.

— Наших тюрбанов?

— Да уж конечно. Ты, Бала, Арджун, Раджеш, остальные — все вы, сильные да красивые. Один я — урод и калека.

— Неправда это. Никто так про тебя не думает.

— А издевались всю жизнь? Тоже не поэтому? Всё детство от вас по углам прятался.

— Да я никогда…

— В погребе на три дня запер. Скажешь, не было?

Замолчал Шэрхан. Как вырос, научился врать себе, что случайность это была. Да ведь любая ложь рано или поздно вскроется. Даже та, в которую сильно веришь.

— Прости…

— Чего уж. Не самое ты говно был. Вон Бала однажды на стрельбище к мешку с сеном вместо цели привязала. Сказала, будет меткость свою проверять. Три раза в мешок попала, один раз-таки руку прострелила.

Закололо на сердце. Во лбу заныло. Провел Шэрхан рукой по лицу.

— Но ведь было и хорошее? Все джунгли вместе облазили. Змей сачками ловили. В океане с дельфинами плавали. Я ведь жизнь тебе тогда спас, на себе из леса приволок.

— А кто меня соревноваться заставил? Говорил тебе, не могу с ногой быстро верхом ездить. Но ты не слушал. Никто не слушал. — Поморщился Пракаш, ногу поудобнее переложил. — Давно это было. Думал, изменится все с короной. Не отбирал ведь её у тебя — по праву моя. А только хуже стало. Что бы ни сделал — мне всё Тигр да Тигр. И того бы ты помиловал, и этого бы застыдил, и с асурами бы договорился. Задрало. Абиману всё советовал отравить тебя, да Сколопендра вымолила отослать, вот и продал, как возможность появилась. Но и это не помогло. Каждый день кто-то тебя поминал. Так пристало, что поклялся: кто хоть раз твоё имя скажет — убью. Вот и смотри. Первыми друзья твои полегли, потом все любовники, а дальше уж как пошло. Ни дня палачи без работы не сидели. А всё ты виноват.

Поднял Шэрхан глаза, слезами застланные:

— Я?

— А кто же? Дурака-то легко любить. Ты думаешь, доброму такому просто править? Обнимешь всех — и мир? Да ведь они корону на тебя напялили, потому что использовать тебя легко. Тебе скажи, народу так лучше, и ты на лепёшку раскатаешься. Всё как надо сделаешь. Законы будешь за станцевать подписывать. Приказы — за пожрать в компании. На войну за задом красивым пойдёшь. — Придвинулся Пракаш и прошипел: — Какой из тебя махараджа? Ты же теперь у них ручной питомец.

Встал Шэрхан и из камеры поплелся. Слоновьим весом слова придавили. Много в них просто яда, но много и правды прозорливой. Какой из него, в самом деле, махараджа? Если уж даже купец замшелый вокруг пальца обвел, в свою дуду заставил дуть, какие ему тогда игры подковёрные? Вон Яо, двадцать лет своих князей дурил, реформы исподтишка вводил, а он что? Даже врать прилично не умеет. И ложь видеть. Вэя бы в ту ночь не пустил — по-другому бы всё обернулось. Дурак доверчивый. Так и помрёт — пешкой в короне.

Проворочавшись полночи на кровати, пошёл в загон. В который раз ведь возвращался. Перед ужином пришёл, сразу после и вот теперь. Холодная была кровать махараджская, чужая. А вот эта кожа грубая да морщинистая под пальцами — родная. И волоски жёсткие родные, и ресницы спутанные, и глаза умные, и хобот, ласково за талию обнимающий. Шэрхан стоял, лбом ко лбу огромному прижавшись, и в этих объятиях хоть немного спокойствия чувствовал.

— Так и знал, что здесь тебя найду.

Отстранился Шэрхан, к входу в загон поворачиваясь. Яо не подходил, на уважительном расстоянии держался. Весь ужин просидел одиноко в углу, будто не видел и не слышал ничего вокруг. А теперь вон сам пришел. Что надумал?

— Не тронет она тебя, — сказал Шэрхан. — Подойди.

— Как её зовут?

— Джаджи.

Как подошел Яо, Шэрхан взял его руку и на хобот положил. Прошлись белые пальцы по серой коже.

— Что она понимает?

— Всё. Всё понимает и всё помнит. — Шэрхан провел ладонью вдоль макушки, похлопал широкое ухо. — Ну, чего искал-то?

— Узнать, что с братом делать будешь.

Засопел Шэрхан, корону махараджскую снимая и на бочку ставя. Давила.

— Не знаю. Генералы голову его требуют. Сильно он тут всем насолил. — Сел на кучу сена и лицо на руки опустил. — Не могу я такие решения принимать. Не хочу. В битву — хоть сейчас. А голову брату рубить — не хочу.

Зашелестело сено, потеплело сбоку. Рука на плечо опустилась.

— Послушай, что скажу тебе. Когда отвоюем Тян-Цзы…

Застонал Шэрхан. Всё он со своим Тян-Цзы лезет. Слышать уже невозможно.

— Выслушай меня, — потребовал Яо. — Когда отвоюем Тян-Цзы, объединим наши земли. Будет одна империя. Один трон. И ты на него сядешь.

Поднял Шэрхан голову, в остолбенении уставился. Водку, что ли, нашёл где? Что говорит-то такое?

— А ты? — только и смог спросить.

Яо подвигал желваками, помолчал, будто собираясь.

— А я… ферзём твоим стану. Такие решения за тебя принимать буду. Головы рубить, чтобы совестью не мучился. Лгунов перед тобой изобличать. Советы давать. Врагов твоих изводить. Никому не позволю тобой вертеть. Пусть народ тебя любит, а меня ненавидит, мне до людской любви дела нет. Что мы вдвоём сделать сможем — только представь.

— Да я… — промямлил Шэрхан. — Да я же не…

— А ещё… — Яо вперился взглядом и вдруг на колени встал: — Жениться давай. — Увидел, как Шэрхан чуть с сена не скатился, и за рукав схватил. — Люблю тебя, слышишь? На все так положено ради тебя наплюю. Всему, чему скажешь, научусь. Делить тебя, колено перед тобой преклонять, пальцами есть, с мужиками танцевать. Только позволь с тобой быть.

В голове у Шэрхана помутнело. Что ж такое происходит? С какого перепугу всё это на него свалилось? Двигайтесь, скорее, асуры проклятые, в трубы свои дуйте, чтобы пора было в битву, где всё просто и понятно, чтобы не думать обо всём этом. Попробовал встать, да ноги не слушались. На торопливые шаги с надеждой голову поднял.

— Всемогущий, там… — заикаясь, начал посыльный.

— Что, асуры?

Парень замотал истошно головой. Глаза со слоновьи размером были.

— Подмога, всемогущий. Подмога пришла.

— Да говори яснее!

Неужто кто из генералов в последний момент перед асурским окружением пробился?

— Сам посмотри.

Вырвал Шэрхан рукав из хватки императорской и за ворота за посыльным побежал. Да так и встал столбом, ряд за рядом латы красные с черной цаплей на доспехе разглядывая. Замерли, будто призраки, но живые были, просто вымуштрованные пуще Бамбучьих. Во главе мужик усатый да одноглазый стоял. На Шэрхана внимания не обратил, а Яо в пояс поклонился.