— Ошибаешься, — сказал император. — Каждая из них мечтает стать императрицей. А препятствие, что стоит на пути, можно и убрать. Мою императрицу пытались три раза отравить, два раза взорвать порошком и один раз задушить подушкой. А нашего первого ребёнка утопили в колодце.

Говорил об этом ровно, холодно. Шах и мат теплее объявлял. Привык? К предательству, ненависти, смерти близких? Интриг и ругани и при джагорратском дворе хватало, но смерть каждого брата все еще свежим шрамом на сердце кровила. А тут… ребенок…

— Бедренец, — только и мог ошалело выдохнуть Шэрхан.

Император прищурился:

— Такого слова у вас не знаю. Что значит?

— Трава такая для приправы — острущая. Но слово значит, что все так худо, что другого и не подберешь.

— И то правда, — согласился император. И повторил мягко: — Бе-дре-нес.

Улыбнулся Шэрхан на произношение ласковое.

— Все спросить хотел, откуда так мхини хорошо знаешь?

Император пожал плечами:

— Языки люблю. Несколько книжек у ваших купцов выторговал. Читал, разобрать алфавит пытался. Даже Вэя заставил выучить, чтобы разговор тренировать. — Добавил с сожалением: — Вот только настоящего джагорратца под рукой не было. Так что акцент есть.

— Красивый у тебя акцент, мне нравится, — сказал Шэрхан, а потом вдруг почувствовал, что щёки потеплели. Чего, спрашивается, брякнул? Опустил глаза — давненько они фигурами не двигали. Чей ход-то? Закончить бы уже поскорее да разойтись, а тут император, как назло, снова остановился, фигурку резную в руках теребя.

— Не голодаешь больше?

— Нет, лучше теперь. Спасибо.

Два хода до мата осталось-то. Ставь уже коня своего куда хочешь. Не поможет.

Не поставил. Деревяшкой по пальцам постучал. Шэрхановы глаза так и прилипли к пальцам. Томно в груди становилось, когда на них смотрел. Да что уж там, и губы тонкие нравились, и росчерк глаз чёрных, и скулы точеные. Весь он что твой ферзь резной, грубый, из линий чётких. Поставь на доску и не отличишь.

— В остальном как осваиваешься?

Шэрхан дернул плечами:

— Осваиваюсь.

— Драконам, говорят, усердно молишься.

Говорят, значит. Докладывают.

— Молюсь.

Каждое утро и вечер по три часа на коленях перед статуей змеиной в толпе общей отстаивал. Пока соседи молитвы бубнили, успевал помедитировать, третий глаз попробовать открыть и каждую мышцу отдельным усилием потренировать. Вот ведь, смеялся в детстве над искусством ментальных тренировок — кому ж понадобится без настоящего напряжения силу качать, когда вот тебе меч, вот лук, вот партнёры по тренировке — а смотри-ка, пригодилось. За месяц не потерял формы.

Император наконец поставил коня:

— Говорят, собачек конкубиновых на стражников научил гавкать.

И это донесли. Шэрхан двинул ферзя вперед.

— Да разленились, будто подушки мохнатые лежат весь день. А собаки все же, хоть и мелочь. Пусть девиц твоих защищают, уже какая-никакая польза.

Император пристально посмотрел:

— Скучаешь?

Заскребло что-то в горле. Зацарапало. Отвел глаза.

— В четырёх стенах не привык сидеть.

Император поразглядывал доску. Покрутил в руках своего ферзя.

— На коне ездишь? Засиделся я. Давненько на охоте не бывал.

Шэрхан кивнул:

— Верхом проехаться не прочь. Животных, правда, ради забавы не убиваю.

Поглядел император словно с удивлением.

— Не такой ты, каким я себе представлял, Тигр. — Поставил на доску ферзя: — Шах и мат.

Шэрхан аж рот раскрыл. Уставился на фигуры. И вправду… Как же это он пропустил? Вот ведь, зубы заговорил, падла.

— Ну ты и…

Поднял глаза и увидел улыбку. Хитрую, как демон знает что. И сам улыбнулся.

— Еще партию? — спросил император, все еще зубы показывая.

— Давай, — сказал Шэрхан.

Отодвинул подальше горшок с углями. И так жарко было.

А на следующий день кто-то донёс до старикашки Вэя, что Шэрхан по ночам своему богу молится. А тот, о платье запинаясь, побежал с докладом к императрице.

Шэрхан ни о чем таком не знал, посему к очередному собранию у дочери дракона готовился спокойно. Оделся понаряднее, закутался в ярко-синюю робу с птицами длинноногими, под грудью зелёной лентой подпоясался. Подумав, напялил и бусы. Все как положено, чтобы и кобра клыков не подточила.

Знал бы, чем день закончится, голым бы пошёл.

Началось все по старой схеме. Они бились лбом, императрица плевалась ядом. Пару девиц нашли в чем-то виновными. Одну избили прямо тут, перед троном. Вторую с рыданиями увели. Даже и лучше, что ничего не понятно. Было тошно и как-то безысходно.

А потом в унылой тишине гулко ухнуло, как плевок с моста в речку: «Хуу». Шэрхан уже уразумел, что это они его так звали. Тигр.

Желудок сжался. Теперь-то чего надо? Снова когти зачесались? Медленно поднимаясь, встретился глазами с Йиньйинем. Так, на всякий случай. Вдруг в последний раз? Парень глядел на него с мольбой: мол, скажут рычать — рычи. Шэрхан коротко кивнул. Зарычит, чего уж.

По указу Вэя подошёл, перед троном встал. На тапочки новые уставился — ярко-красные, с лисичками на носках.

— Презренный варвар, — с места в карьер завопил Вэй, сначала говоря на цзыси, а потом переводя на мхини, — в присутствии прекрасной дочери дракона не смей врать и увиливать. Признайся в великом своём прегрешении и прими наказание со смирением и благодарностью.

Аж с благодарностью?

— Да ты объясни членораздельно, в чем провинился-то, — сказал Шэрхан сквозь зубы. — А то у вас ведь и не уследишь.

— В самом страшном прегрешении ты виновен. За что и смерти мало.

Выпучив глаза, Вэй сказал какое-то слово на цзыси, и комната в ужасе задохнулась.

Шэрхан напрягся. Куда ж он так вляпался? Перед кем восемь раз вместо девяти лбом ткнулся? На какую тварь драконскую косо взглянул?

Сколько бы домыслов ни мелькнуло в голове, до правды бы ни за что не докопался.

— Язычество! — страшным голосом перевёл Вэй, и девицы снова вздрогнули, пятой точкой чувствуя тяжесть Шэрханова преступления.

— Язычество? — только и мог повторить Шэрхан. — Да с чего это?

— Видели тебя надёжные глаза, — усмехнулся Вэй. — Как разговариваешь по ночам с богом своим, молитвы читаешь, жертвы приносишь. Что, отпираться будешь?

Надёжные глаза, значит, видели. Да чего темнить, ясно же, чьи это зенки продажные донесли. Кто, кроме Кляксы и Линялого, сдать его мог? Не Йиньйинь же.

— Буду отпираться, — сказал Шэрхан. — Не молитва это была. Медитация. Упражнение для познания себя. Укрепление внутренней силы. Тошно мне тут у вас, вот и приходится по ночам дух боевой поднимать. А про жертвы — это вообще клевета. Травы над огнем жгу, так это чтобы тепло было и пахло приятно. А ежели кому не нравится, — добавил он громко, в глубину комнаты голос направляя, — так пусть тот человек в глаза мне скажет.

Вэй перевёл, с императрицей посовещался. Она, по взгляду, только еще сильнее развеселилась.

— И что, — сказал Вэй ехидно, — хочешь сказать, отказался ты от своих грязных божков, обратился сердцем и душой в нашу веру?

— Обратился, — легко сказал Шэрхан. — И сердцем, и душой. Золотого дракона поутру за счастье жить в Тян-Цзы восхваляю, синему дракону каждый вечер о благоденствии императора молюсь. Чёрному же дракону по смерти душу свою вручу.

Посмотрел на него Вэй с ухмылкой:

— И заблуждения свои богомерзкие отверг?

— Отверг, — убедительно сказал Шэрхан. — Как есть отверг.

— Докажи.

Мерзко это слово сказано было. Будто знал, гнида, что Шэрхан сейчас снова судьбу свою проклинать будет.

Да что его могут заставить делать? Молитву читать? Да пожалуйста. Драконовой статуе кланяться? Да хоть сто раз по девять. Голым танцы вокруг гонгов священных плясать? На, Вэюшка, робу подержи. Нет, в этот раз им его ничем не унизить, не сломить, не вызверить. Сильна была вера — уйдёт сегодня победителем. Даже когда возню и цоканье в коридоре за залом услышал, все еще верил. А вот как первое грустное мычание ушей достигло, тогда и понял — конец ему. Нашли чем добить.