Кинулся к остывшему чайнику, плеснул в чашку воды, заставил выпить. Мало что в рот попало. Струйки по подбородку потекли, всю рубашку на груди промочили.

Но губы порозовели.

Наконец Йиньйинь сел, на спинку кровати опираясь. Глаза закрыл, слезы ладонью вытер.

Нет, не в Шэрхане дело было. Не от боли Йиньйиня на изнанку выворачивало, от страха. Так Пракашка от кошмаров своих просыпался, после того как Шэрхан его случайно на три дня в погреб запер.

Как и тогда, в детстве, Шэрхан слов не тратил. Сел рядом, плечом к дрожащему телу прильнул.

— Ну, чего там? Рассказывай.

Не сразу Йиньйинь говорить смог. Сначала горло перехватывало.

— Постоялый двор, что отец содержал? Уже девять лет как нет его. Сожгли и разорили солдаты князя И. Родителей убили, меня в плен взяли. Пять лет я с ними рабом по степям мотался. А как припёр наш император князя, так он, чтобы послов задобрить, меня и трех рабынь, тоже из Тян-Цзы украденных, на пополнение гарема имперского подарил. Двух рабынь император в семьи вернул. А у меня и Лиу Лин не было никого, вот нас и оставили. — Йиньйинь взял чашку, воды отхлебнул. Почти не дрожал больше, только хмурился. — Четыре года здесь в роскоши да достатке живу. Думал, забыл все. Ан нет, помню.

В рабстве Шэрхан никогда не был. В детстве ворчал, что мать как раба заставляет его стрелы во время тренировки таскать. Но так, смеха ради говорил. Теперешняя жизнь в Тян-Цзы на рабство тоже пока не тянула — били несильно, унижали нечасто, зад вообще не трогали. Но что такое настоящее рабство Шэрхан знал. Пока послом Джагоррата служил, много чего повидал. И как хан Такдрандир ради забавы своих рабов слонами топтал, и как после смерти эмира Сулеймара пятьсот его рабов вместе с ним живыми под землю закопали.

Как Йиньйинь пять лет плена пережил? Как доброту и достоинство сохранил? Стыдно стало. Думал, дурак, он тут самый сильный, а на деле — тюфяк. Еще жаловаться смеет, что усы заставили сбрить.

И так близко сидели, а Шэрхан ещё сильнее придвинулся.

— Обнять тебя?

Йиньйинь головой мотнул и посмотрел с тоской.

— Не положено.

Шэрхан тяжко вздохнул.

— Прости, — сказал, по спине по-дружески похлопав. — Не будем больше драться.

Йиньйинь поджал губы.

— Нет уж, будем. Как мне из того захвата спастись?

Шэрхан посмотрел с уважением.

— Палец выкручивай. Так чтоб сломать или вырвать. Любой руки разожмет.

От удара двери оба вздрогнули. Клякса и Линялый, сопя, как перепуганные буйволы, с мокрыми волосами и выпученными глазами, ворвались внутрь. Клякса не вписался в дверной проем, Линялый, на подол себе наступив, на полу растянулся, но, невзирая на урон, оба ринулись к сундукам с одеждой. На вопрос Йиньйиня Клякса ответил резко, одно только слово. «Няня». Этого оказалось достаточно, чтобы Йиньйинь снова побелел, затрясся и на ноги, пошатываясь, вскочил.

— Снимай это, — зашептал он, из своей робы выпутываясь. — Красное с фазанами надевай.

Сам волосы поспешно пригладил и шапочку сверху натянул.

— А что за торжество-то? — поинтересовался Шэрхан, не торопясь в дичь фазанно-аляповатую влезать. — Умер кто?

— Еще нет, но скоро. — Йиньйинь сглотнул. Нагнулся к самому уху, будто боялся, что и шёпотом было недостаточно тихо. — Императрица вызывает.

Ох и роскошные у императрицы хоромы. Пока по коридору шли, Шэрхан по сторонам глазел и восхищался, и не мешали ему ни испуганное сопение Кляксы и Линялого, ни озабоченный бубнеж Йиньйиня про молчи-в-глаза-не-смотри-девять-раз-лбом-об-пол-бей. А как тут не разглядывать-то, когда такая красота вокруг? По сравнению с этим богатством джагорратский дворец — халупа крестьянская, а уж пограничные крепости, в которых Шэрхан всю юность провел, вообще отстойники слоновьи. Тут же — блеск да излишества. Мраморные колонны, цветами как настоящими вырезанные, бархатные занавески, нитками жемчуга подпоясанные, ковры с ворсом таким высоким и мягким, что чуть не по колено проваливаешься, словно по облаку идешь. Коридор широкий и длинный, а в каждом алькове какая-нибудь финтифлюшка: то ваза в рост человека, огненными птицами расписанная, то статуя зверя страшно-прекрасного с вытянутым языком, длинными зубами и глазами что твои дыни, а то и вовсе живая девица с дудкой или колокольчиками. Пахло знатно, травами и цветами, пожалуй даже слишком — будто с головой учителю Шрираману в сундук с благовониями нырнул.

А как зашли в главную залу, так Шэрхан и совсем остолбенел. Такого количества молодых девиц, в одной комнате собранных, он и представить не мог. Да и похожи все были, будто колдовство какое, морок — стройные, набеленные, разве цветом платьев отличались. И еще волосы у каждой по-своему закручены: у кого цветком, у кого ладьей, у кого гнездом павлиньим.

Собрались девицы стайками, вздыхали и шушукались. Так Шэрхан с братьями и сестрой учителя Шрирамана по утрам ждали, стремясь насмеяться в последние минуты перед пыткой арифметикой, чтением священных книг и разглядыванием грязи на пальцах ног… то бишь, медитацией. Только смеха тут слышно не было. Не учителя ждали. Палача.

Место конкубинов было в самом последнем ряду, ближе всего к выходу. Это радовало. Сразу за их спинами расположились стражники, но зато прохладный ветерок из коридора рассеивал теперь уж совсем убийственную атаку благовониями.

Тишина, прервавшая шепотки и шорох платьев, была красноречивее старикашки Вэя, который заголосил вдруг из дальнего угла, будто ему соски щипцами выкручивали. Все девицы к этому времени уже ровными рядами выстроились, на колени упали и лбом, заглушая Вэйные завывания, в пол как припадочные били. Шэрхан замешкался, так Йиньйинь ему чуть подол робы не ободрал, на пол его рядом с собой увлекая.

На колени Шэрхан встал, а лоб пожалел. В общем перестуке и не услышит никто.

Даже на коленях он над впередистоящими дамскими попами возвышался, так что императрицу увидеть смог. Странная какая-то. Сначала дух захватывает, а приглядишься, так и непонятно, что настоящее в лице, а что нарисованное. Брови чернущие, глаза подведенные, щеки бледнее снега. Голова драгоценными драконами на шпильках истыкана. На пальцах не то что кольца — когти длиннющие золотые, длиной в ладонь, прямые и острые, как у падальщика.

Прошла императрица неспешно, на трон села и ножки на скамеечку низенькую поставила. Оглядела собрание безучастно, будто и не было тут сотни девиц на полу перед ней распластанных, а потом рот раскрыла.

И тут ясно стало, чего это все ее как макаку бешеную боятся.

Орала страшно, долго и с привизгом. Каждое слово как хлыстом по спине. Паузы делала длинные, еще более зловещие. Девицы вздрагивали, только бусы по полу клацали.

Когда замолкла, все так и остались лежать и головы прятать. По интонации она вроде как вопрос задала и теперь ответа ждала, взглядом зал буравя. Так учитель Шрираман, бывало, пытался вычислить, кто из королевских отпрысков в священной книге непотребную картинку намалевал, а отпрыски оные, улыбки пряча и локтями друг друга пихая, глаза прятали.

Никто тут, конечно, не шелохнулся. Вряд ли провинившиеся уборкой коровьего стойла отделаются.

Дожидаться признания императрице надоело. Ткнув когтем, она крикнула слово — имя — и комната выдохнула. Стражники через тела согбенные проскакали, из середины зала девицу выудили и перед троном на колени кинули. Заливаясь слезами, она билась лбом об пол, что-то лепетала, как заведенная «няня» повторяла, но даже слова от императрицы не услышала. По мановению когтистой руки, Вэй достал бумажку и зачитал приговор. Девица, поначалу просто стонавшая, под конец взвыла, но ее уже подхватили под локти и теперь волокли по коридору между коленопреклоненными соратницами.

— За что ее? — спросил Шэрхан, благо в общем гвалте никто кроме Йиньйиня его не слышал.

— Обвинили в краже императорской заколки.

— Да кто ж будет у этой кобры цацки красть?

Йиньйинь коротко головой качнул: