Багряный, словно окровавленный, диск солнца тонул в огненной купели заката. Небесный свод преобразился и расцвёл, залитый буйством красок от края до края. Алый и жёлтый, и все оттенки лилового смешались в пылающей вышине. Беззвучье. Время неспешной поступью уходит в вечность, где каждый шаг его подобен то ли прожитой жизни, то ли одному единственному удару сердца. Вселенский Круговорот остановился, залюбовавшись разыгравшейся феерией. Бескрайние просторы мира взирают на эту волнующую красоту. Всё сущее подчинилось её невыразимой прелести. Замерло. Трепещет.

Но в неподвижности зреет тревога.

Закатный горизонт горит и плавится.

Краски сгущаются. Томление усиливается. Беззвучье дрожит. Дрожит и растекается волнами. Слышите — где-то играет флейта. Поющая душа мира. Она прекрасна и чиста, чиста как хрусталь, как слеза ребёнка. Она летит вольной птицей над землёю, над морями и горами, летит на незримых, но таких сильных крыльях. И всё сущее летит вместе с ней. Куда угодно, лишь бы вместе с ней, лишь бы песнь не смолкала.

Но ничто не вечно. Небесный пожар догорает. Отпущенный ему срок вышел. Волшебство уходит, развеивается лёгкой дымкой вечернего тумана. Качнулся мировой маятник. Вселенский Круговорот нехотя возобновляет своё привычное вращение. Секунды отчуждения минуют. От солнечного диска остался только крохотный кусочек изначального пламени.

Вот за темнеющим горизонтом исчезает и он.

Небо выцвело. Серые тучи волнистым покрывалом затягивают едва проступившие звёзды. Наступает царство сумерек, шуршащей тишины да крепкого сна, что даётся в награду за долгий, полный трудов день. Мир погружается в дрёму.

…Бродяга ветер растрепал волосы.

Всадник на вершине холма смотрел вдаль. Туда, где ещё тлели последние отблески. Порыв ветра налетел, омыл лицо свежим дыханьем и умчался прочь. Мужчина провёл ладонью по глазам, отгоняя досужие мысли, погладил скакуна по загривку.

Застоявшийся конь фыркнул, переступив с ноги на ногу.

Располневшая луна уже выкатывалась на небосклон, едва дождавшись, когда тот освободится. Пятна на её бледном овале сливались в щербатую ухмылку. Но тучи скрывают и Солнце Ночи.

Чуть поморщившись, к полнолунию боль в руке нарастала, он натянул поводья. Конь сорвался с места, так что земля брызнула из-под копыт. Начался опасный бег по едва приметной в сумраке тропке. Хотя даже он не смог прогнать наваждения. Неясная тревога, проникшая в сердце с закатом, уносилась им с собой.

Нечто близилось.

Тёплая летняя ночь поглотила округу, когда всадник подъехал к вратам крепости. Стены каменными утёсами вздымаются ввысь, на их вершине мерцает огненная корона — стража несёт свой дозор. Массивные, обитые железом створки затворены. Но превратники с факелами узнают припозднившегося гостя, чей конь чернее самой ночи. Одна из створок приоткрывается, и того впускают без вопросов. Вновь глухо ударяет опущенный засов. Из-за запертых врат ещё доносятся неразборчивые голоса. Потом стихают и они.

Кромешная тьма. Теперь лишь она и сколь ни вглядывайся, не различить ничего более. Где-то в этой тьме протяжно и скорбно завыла собака. Вскинула морду к мелькнувшей в разрыве туч луне и решила поведать ей о своей затаённой печали.

Хозяйка-ночь брела по уснувшей земле.

До чего же хорошо жить на белом свете. Жаль только, осознаём мы это нечасто и ненадолго. Но, если уж осознание пришло, то не грех повеселиться.

— Пива и мяса, трактирщик! Да поживее!

— Всё что пожелает уважаемый сеньор.

Несут съестное. Жаркое из молочного поросёнка — большие, только-только с огня парящие куски посыпаны свежим укропчиком и колечками золотистого лука. Запах одуряет. Мясо само так и просится в рот, да под…

— Лопуууша.

…да под свежесваренное пиво, пенящееся в налитых с верхом кружках. В одной руке пузатая кружка, в другой насаженный на нож сочащийся жиром кусок. Румяная корочка будет хрустеть на зубах. А рядом за пиршественным столом…

— Лопух! В самом деле, сколько можно?

…приятели. Красавицы в полупрозрачных одеяниях, что ничего не скрывают, а лишь сильнее дразнят, льнут всё ближе… о-о-о, как бесстыже сверкают их лукавые глазки! Сейчас-сейчас, мои хорошие, вот подкрепим тело да развеселим душу добрым хмелем, тогда можно и в опочивальню. На мягкие перины.

— Я пошёл, слышишь? А ты дрыхни дальше. Только потом, ну, когда от сотника по шее получишь, меня ни в чём не винить.

— Да встаю я! Встаю. Не ори. Ооох… Голова сейчас треснет.

— Поднимаешься? Умница ты наша! И незачем ворчать — глянь, утро-то какое погожее.

Превозмогая дикую сонливость, скорее по привычке, чем по мысленной команде, скинуть ноги с койки и сесть. Ох… А кругом ходят, галдят, скрипят и вроде даже что-то двигают. Спать… Но спать не дадут. Мучители. Сволочи. Всюду лишь сволочи.

— Ааах… Как же паршиво. Черти! Не спится никому что ли?

Глаза открываться не желали, во рту стоял самый что ни есть приотвратнейший привкус — всё там пересохло и распухло. И это вместо жаркого с пивом и красавиц на перинах? Мышцы ноют, в одеревеневшей голове засел жук-точильщик, который точит там что-то и точит и точит — тварь! Упасть бы обратно, хотя бы доглядеть сон…

— Вечно ты по утрам сам не свой. А после вчерашнего на тебя и смотреть страшно. Кажется, лучше уж совсем добить, чтобы не мучился.

— Либо добей, либо отвали. Без тебя тошно.

С великим трудом разлепляем один глаз. Правый. И что мы видим? Была бы воля — вовек бы ничего этого не видеть.

Длинный казарменный барак. Пусто и в тоже время ужасно тесно. Десять узких коек в два ряда, на каждой одинаковое шерстяное одеяло. Одёжные шкафы между ними. Давно неметёный пол. У ближнего окна груда черепков от разбитого горшка и аккуратная шеренга из глиняных бутылей. Обычное дело — сгребли мусор в сторону, чтоб с глаз долой, и порядок. А то, что ему теперь здесь до вечера валяться, никого не волнует. Посередине барака установлена пара массивных столов, чьи столешницы изрезанны сплошь ножами и вечно завалены объедками. Рядом каменная печь с закопчённой дверцей, прислонённая к ней кочерга. Вот и вся нехитрая обстановка.

И среди этого безобразия лежат, сидят и беспрестанно туда-сюда шатаются полуодетые мужики; в спёртом с ночи воздухе звучат разрозненные разговоры, почёсывания, тупые шуточки, вялый утренний смех.

«Тоска. — Мысли натужно, словно бы нехотя ворочаются в замутнённом сознании. — Грязь кругом. Прибраться что ли?… М-да, какие только глупости ни лезут в голову с недосыпа.»

— Тошно-то ладно, лишь бы не тошнотворно! — не унимался разрушивший светлые грёзы говорун. — Нет, ну ведь знал, что плохо будет, что с утра в первую смену идти, что проклянёшь всё на свете, ведь знал! А всё равно пил.

— Ну и что?

Поскрёбывая щетинистую щеку, разлепляем второй глаз. Ах, мерзкий жучёк! Как же от тебя избавиться? Поправиться бы глоточком другим, да разве со вчерашнего, кто оставил.

Народ кругом суетится. Вон Лапоть-тупица, всех расталкивая, побежал на улицу. Ну, с ним ясно. Как он ещё ночью под себя не надул — столько-то выжрать не каждый сможет. Одни одеваются и застилают свои кроватки, а некоторые уж при полном параде, даже выбриться когда-то успели.

— А то! — продолжалось нудящее нравоучение. Этот выспался, кто бы сомневался. О чём он? А, всё о том же. — Я вот не нажрался как свин и пребываю в полном порядке. Знаешь, иногда бывает крайне любопытно понаблюдать за отдельными представителями человеческого рода, которые…

— Баба! Не мог с мужиками выпить.

— Молчал бы лучше. На вот водички, небось, полегчает.

Почти не трясущимися руками взять протянутый ковш и пить, пить, заливая иссохшую пустыню, возникшую прямо в глотке. О, райское блаженство!