– Ну и ночка у меня выдалась! – ворчала она, возвращаясь в спальню с ответом сэра Джеффри. – Все косточки так и ломит, спина не разгибается. Пойду схожу в кухню, согреюсь немного и пришлю сюда служанку вашей милости.

У ее милости была единственная горничная, которая обслуживала еще двух малышек – Барбару и Анну, – чья детская находилась в другом крыле дома. И ее милость не сомневалась, что горничная не придет.

Она не сомневалась также, что огонь в камине скоро погаснет, но, дрожа под тонким одеялом, не позвала повитуху обратно и не попросила подбросить в камин углей, потому что была слишком слаба.

Так она лежала одна, бедняжка, и вокруг стояла глубокая тишина. Слабо задрожали тонкие губы. Взгляд ее скользил по темному балдахину, из огромных глаз медленно покатились холодные слезы и проложили мокрые дорожки к вискам. Кожу как будто обожгло холодом, но не было сил, чтобы поднять руку и стереть слезы.

– Девять раз вот так, – тяжело выдохнула она. – Ничего, кроме проклятий и жестоких обвинений. Я была совсем дитя, когда он любил меня. Тогда я была «моя Дафни» и «моя несравненная маленькая Дафни», и он любил меня на свой мужской манер. Но теперь… – Она слегка повернула голову к младенцу. – Бедные женщины! – Холодная соленая слеза скользнула к губам, так что на них растеклась горечь. – Любовь на час, а потом вот так, только это и ничего другого. Лучше бы ты умерла!

Дыхание женщины становилось медленнее и реже, глаза широко раскрылись.

– Я была всего лишь ребенком, – прошептала она. – Ты будешь такой же, если проживешь пятнадцать лет.

Несмотря на слабость, которая разрасталась с каждым вдохом, женщина постаралась повернуться к подушке, на которой лежал ребенок. Она вгляделась в него, не обращая внимания на то, как судорожно поднимается и опадает ее слабая грудь. О, как она задыхалась и как вглядывалась в дочь, пока смерть постепенно обволакивала широко открытые глаза. Тускнеющий взгляд выхватил в спящем младенце нечто необычное, странное. После родов прошло всего несколько часов, но ребенок не был сморщенным и красным, как все новорожденные. Маленькая головка девочки была покрыта густыми шелковистыми черными волосами, ясно проглядывали черты крохотного лица. Мать посунулась ближе, чтобы рассмотреть их.

– Она не похожа на остальных, – сказала она. – Те были некрасивыми, и поэтому в безопасности. А эта будет похожа на Джеффри… И на меня.

Дрожащее пламя с тихим треском умирало на угольях.

– Если она будет красавицей и вырастет рядом с отцом, без матери, – прошептала женщина, и пространство вокруг как будто вслушивалось в ее слова, – то ее не ждет ничего, кроме горя. С первых дней жизни, кроме горя, у нее не будет ничего. Бедное, бедное сердечко!

Она захрипела и с последним усилием, задыхаясь, подтянула себя к ребенку.

– Это несправедливо, – прошептала она. – Если бы у меня были силы положить руку на твои уста, остановить дыхание, тебе было бы легче, бедняжка, но у меня нет сил.

Последним усилием она поднесла руку ко рту младенца, глядя на него воспаленным, затравленным взглядом, тяжело дыша. Девочка проснулась и открыла черные глаза, борясь за жизнь с умирающей матерью. Холодная рука закрыла ребенку рот, а голова матери тяжело навалилась ему на тельце, иначе никак нельзя было осуществить задуманное. Однако новорожденная сопротивлялась с изумительной силой. Девочка завозилась в пеленках, завертела головой и забила ножками, пока не сбросила с себя руку. Освободившись, она сердито закричала. Голос ее был не похож на слабый писк новорожденного, он был свирепым и пронзительным. Возможно, девочке и в самом деле придется нелегко, но определенно она была из тех, кто готов сражаться за свою жизнь до конца. Этот крик оглушил умирающую, она сделала долгий медленный вдох, затем еще один, и наконец дыхание ее остановилось. Над пеплом в камине поднялась и погасла последняя огненная искорка.

***

Когда суетливая, взволнованная повитуха вернулась в спальню, там было холодно, как в могиле. В камине остался только остывающий пепел, девочка заходилась в крике, а ее мать бессильно прижимала головой к подушке крохотные ножки новорожденной. Глаза женщины были широко раскрыты, уже остекленели, и казалось, как будто она вглядывается в своего ребенка, требуя у судьбы ответа на какой-то ужасный вопрос.

В дальнем крыле дома, в неуютных, заброшенных комнатах боролись за свою жизнь несчастные дочери умершей леди, постепенно сдаваясь одна за другой. Сэр Джеффри не желал их видеть, а если и сталкивался с ними, то в самых редких случаях, по какой-нибудь нелепой случайности. По тем шестерым девочкам, которые уже умерли, не плакала даже их мать. Свои слезы она выплакала, когда они приходили в этот мир, а когда покидали его, она не считала их уход несвоевременным и потому не горевала. За двумя дочерьми, оставшимися в живых, она с грустью следила день за днем и видела, что им никогда не превратиться в красавиц, невзрачные лица ничего подобного не обещали.

Ничто, кроме редкостной красоты, не могло бы оправдать их существование в глазах отца, потому что с помощью красоты их можно было пристроить замуж и тем самым от них избавиться. Участь Анны и Барбары была печальной, потому что природа сильно поскупилась, создавая их. Они были бледными юными девицами с посредственной внешностью и к тому же курносыми, как их тетка, умершая старой девой. В будущем их, вероятно, ожидала та же судьба. Сэр Джеффри на дух их не переносил, и поэтому девочки прятались по углам, едва заслышав его голос. У них не было ни игрушек, ни друзей, ни удовольствий, но они сами с невинной детской изобретательностью умудрялись развлекать себя.

После смерти матери их ожидала одинокое и странное отрочество. Единственным человеком благородного происхождения, который когда-либо приближался к девочкам, была их бедная родственница, старая дева. Чтобы спастись от нищеты, она предложила сэру Джеффри свои услуги в качестве гувернантки, хотя ни по образованию, ни по характеру для этой должности не годилась. Мисс Марджери Уимпол была бедным, ограниченным созданием, и хотя была неспособна на злой умысел, но зато не обладала ни чувством собственного достоинства, ни остроумием. Она трепетала перед сэром Джеффри и боялась слуг, которые были прекрасно осведомлены о ее зависимом положении и третировали ее как бесполезного нахлебника. Она пряталась со своими ученицами в пустынном школьном классе в западном крыле и учила их письму, грамматике и рукоделию. Больше она и сама ничего не знала.

Девочке, которая стоила жизни своей матери, жилось нисколько не счастливее, чем ее сестрам. Отец считал ее незваной гостьей, как и старших дочерей, досадным бременем на его плечах, ибо их нужно было содержать, кормить и одевать. Жена не принесла ему большого приданого, да и сам он был не слишком богат, потому что тратил состояние на пьянство, буйные пирушки и карточные долги.

Ребенка крестили Клориндой и с первых дней воспитывали, можно сказать, в людской, среди слуг и лакеев. Лишь однажды во младенчестве она случайно попалась на глаза отцу, потому что видеть ее он не желал. Это произошло спустя несколько недель после смерти его жены – отец увидел девочку на руках кормилицы. Молодая пышнотелая женщина завела интрижку с конюхом и, отправляясь на встречу с ним, шла на конюшни со своей маленькой подопечной на руках, а сэр Джеффри в это время пришел проведать лошадей.

Женщина наткнулась на него в дверях конюшни, когда он выходил из нее, и так испугалась, что едва не выронила ребенка. От этого девочка так пронзительно, звонко закричала, что невольно привлекла внимания сэра Джеффри, и тот так взбесился от этого, что нянька затрепетала от страха.

– Проклятье! – воскликнул он, отшатнувшись от младенца и бросившись прочь из конюшни. – Эта – уродливее всех. Желтомордое отродье, вытаращилась своими глазищами, а голос как у павлина. Еще одна никчемная вековуха на мою голову!