Внезапно он бросил пожирать милицейское тело.

Минут пятнадцать у военкомата ничего особенного не происходило.

За это время я успел послушать радио, посмотреть телевизор, проверить местные сайты в Интернете (отвлекаясь на поглядыванье в окуляры «Минокса»: подполковник пощупал пульс у человека в пальто — тот, похоже, не дышал, — достал телефон и начал звонить, потом подозвал майора, посовещался с ним, потом снова звонил по сотовому, помахивая «ПээМом»).

По радио и телевизору — ничего. Музыкальный центр я настроил на местную волну, но в колонках полоскалась одна дешёвая музычка. (Всё-то у нас дешёвое, временное. И выражение появилось: «китайская экономика»). Телефоны эМЧеэС, милиции и «скорой» по-прежнему заняты: «Ждите ответа… Ждите ответа…» Без телефона и телевизора городской человек — пустое место. Ничего не знает, ничего не умеет, ничего не хочет. Вечером надо будет зайти к Снежной, если раньше ничего не выяснится. С нашими «властями» может и до завтрашнего вечера ничего не выясниться. Банально, но факт: у «властей» иные цели и занятия, не те, которые ради рекламы они декларируют с праздничными лицами, помещёнными в центр телекадра.

В Интернете — ничего из ряда вон выходящего. Про воду и тепло — тоже ноль.

И у меня — от этого ничего, от нуля, — появилось такое ощущение, что сегодня произойдёт что-то значительное, крупное. Что вот-вот какой-нибудь политик вылезет в телевизор, скажет с ядовитой улыбочкой что-то грубое и нехорошее, и начнётся война. Муж Таньки, областной чиновник, неспроста вернулся домой утром. Всех заберут в армию. И у меня будет возможность пострелять из «ПМ» и умереть на поле боя. А почему бы и не умереть? Что мне терять? Той большой жизни, о какой мечтал когда-то Костик, нет и у меня. А всё же: терять вроде бы и нечего, но я хочу иметь право распоряжаться своею жизнью сам. Чиновник с ядовитой ухмылкой — мне не указ. Уж военным-то фарисеям, с фальшивыми минами на скуластых мордах пекущимся о «благе Родины» или о «защите интересов демократии», я свою жизнь не доверю. Поберегитесь выдавать мне «ПМ», господа рыночные офицеры!

Я вернулся к биноклю. Было девять часов семнадцать минут.

Не исключено, что подполковник куда-то дозвонился. Он убрал телефон и вернулся к человеку у ограды, а майор остался возле Таньки.

Лежавший (и не дышавший) человек, словно он только и дожидался, когда к нему подойдут, открыл глаза, протянул руку и схватил подполковника за щиколотку. Подполковник пошатнулся, видимо, испугавшись и желая освободиться, — и человек в пальто взял его второй рукой за вторую щиколотку. И потянул подполковника на себя. Тот взмахнул руками, выронил пистолет и упал на спину. Человек в пальто — на лице его явственно проступили малиновые прожилки — приблизил лицо к ногам подполковника, взял одну ногу, поднял, согнул в колене и рванул зубами икру повыше носка, там, где задралась штанина. Он стал есть ногу подполковника, держа её как шашлык на шампуре. Подполковник, крича и пытаясь высвободить ногу, стал шарить по снегу в поисках пистолета, — но пистолет лежал далеко, ему не дотянуться. Снег покраснел. Подполковник наконец вырвал ногу из зубов едока, ударил целой ногой людоеда в зубы, тот проехался по снежку, ударился затылком о заборчик, но тут же стал подниматься. Подполковник (одна нога его с оголённой костью походила на протез) доковылял до пистолета, поднял его, злобно, дико посмотрел куда-то — на парня, что от угла пятиэтажки снимал на камеру мобильного, — и повернулся к человеку в пальто.

А что делал майор? О, я пожалел, что у меня не четыре глаза и не два бинокля. И не две головы, разумеется.

В оконном проёме Танькиной гостиной — видимо, в то время, пока подполковник звонил по телефону и совещался с майором, — показался… Танькин муж.

Над отливом торчала его голова — с взъерошенными, как у дикого панка, волосами, ничего общего не имеющими с прилизанной причёской уважаемого (то есть уважающего себя) чиновника (кстати говоря: на фоне этого волосяного раздрая Танька с её непричёсанными волосами выглядела высокооплачиваемой голливудской актрисой, только что покинувшей гримёрную), — с белым лбом, белыми щеками, дыркой от носа и окровавленным подбородком. Под которым кожа обрывалась — и являлся взору обнажённый позвоночный столб. Опутанный малиновыми венами и артериями. Голова чиновника, этого любителя порядка, угнетателя моей милой Таньки, поднималась в окно этакой змеёю с человеческой башкой. Картинка из комиксов-ужастиков. Позвоночник тяжело, словно бы с напряжением, изгибался, и я подумал, что у господина бюрократа шейный остеохондроз. Или Танька, в приступе не то сумасшедшей ненависти, не то необыкновенного голода, выкусила мужу пару позвонков или выволокла зубами связку мышц и сухожилий.

Но самое впечатляющее было не это, не голова, высунувшаяся из окошка на позвоночнике и неспешно поворачивающаяся — так, будто за окном спрятался кукловод, дергающий за ниточки. Не это. Самым впечатляющим было то, что от рук аккуратиста-тирана-бюрократа мало что осталось: голые кости, кое-где жалкие остатки мышц, огибаемые уцелевшими тёмно-малиновыми венами и артериями, тоже частью пропоротыми, прокушенными, оборванными и потому свисавшими на отлив и на подоконник. И вот эти открытые кости, которые муж Таньки как-то сумел выволочь и высунуть из окна, кончались целёхонькими, державшимися за подоконник кистями: с холеными пальцами, с кожей, с морщинками на сгибах. На запястьях кожа обрывалась, и выступали тонкие белые кости. Господин чиновник будто надел перчатки!

С позвоночника свисал красный в белый горошек галстук, концом провалившийся под рёбра грудной клетки. Белая рубашка чиновника была разорвана по плечам и до живота, рукавов и пуговиц не было. Думаю, милиция или бригада из дурдома обнаружит в гостиной Танькиной квартиры разодранный пиджак. Если, конечно, милиция или «пятая бригада» заинтересуется случаем с Танькой и её попорченным мужем — вовсе не мёртвым, как оказалось. Умирать, как я смотрю, люди нынче не спешат. Ни до милиции, ни до «скорой» дозвониться нельзя, и это наводит меня на мысль, что случай с Танькой — в городе не единственный.

Что-то происходит. Людоедство. Прыжки с пятого этажа. Стрельба. Человек в пальто, набросившийся на подполковника. Нельзя никуда дозвониться. В новостях — ничего. Отключена вода. И тепло. Может, террористы отравили чем-то воду? Как они могли отравить её? Отравили Туру? Абсурд. И на водозаборазх вода проходит всякие там стадии очистки и дезинфекции. Танька ела яблоко. Красное. Она съела его — и с нею началось это. Замерла у окна, — а потом было то, что было. Может, муж и не бил её. Не толкал. Тут диверсия яблочная. Яблочные террористы завалили Тюмень (или страну) отравленными зелёными яблоками. Нет, не отравленными, а с каким-нибудь химическим веществом, делающим из человека хищного побелевшего людоеда. Яблоки, возможно, способствуют какой-то очень быстрой мутации, превращающей человека в совершенно новое существо, могущее жить без сердца и без дыхания. В существо со здоровым аппетитом. Умеющее спрыгнуть с пятого этажа и сохранить здоровый аппетит.

И кто же будет передавать эти людоедско-яблочные новости? Понятно, отчего ни слова по ТэВэ и по радио не передают. Власти решают, как бы так сообщить, чтобы сохранился порядок. Или как бы не сообщить. Власти, как всегда, либо боятся паники среди населения, либо не знают, как себя вести, либо ждут указаний более высоких властей, либо всё вместе. Либо случилось что-то такое жуткое (почему-то Танька, засыпаемая снежком, и её обглоданный муж кажутся мне не жуткими, а трагикомическими персонажами; потому, должно быть, что я всё ещё не верю в увиденное, как не верю в хоррор-кино), о чём власти сообщать вообще не хотят, пока не предпримут «надлежащие меры». Подтягивают какой-нибудь спецназ для «зачистки»… Или подвернувшихся солдатиков срочной службы — из какого-нибудь стройбата или желдорбата… Ага, а потом комендантский час «в связи с бактериологической опасностью», проверка паспортного режима, — и диктатура вынырнувшего из тени тюменского удельного князька, с ума сошедшего от нефтяных и газовых барышей, тяготеющего к мировой власти и готовящегося для начала низложить российского президента, не умеющего правильно распределять нефтяные доходы и делать газовую политику. А может, власти и не верят в то, что происходит. Думают, какие-то идиоты балуются, звонят по телефонам. Вот кто поверит в то, что жена съела мужа, спрыгнула из окна и съела ещё одного человека, пытавшегося ей помочь? «Алло, вас слушают. Ясно. Каннибализм на Рижской. Прыжки с пятого этажа. Обычное дело. Теперь все едят и прыгают. Сейчас вышлем спецназ, «скорую», бойцов ОМОН и наблюдателей из ООН. И водопроводчика». И общей городской реакции нет. Есть, допустим, реакция частная — тех же врачей «скорой помощи», у которых, можно предположить, все машины на вызовах, и телефоны, что называется, оборваны, и реакция милиционеров, до которых тоже нельзя дозвониться, потому что звонящих намного больше, чем отвечающих.