«Ждите ответа»… «Ждите ответа»… «Ждите ответа»…

— Нет? Да? — Доктор всё смотрел на белое лицо, прижавшееся к стеклу. Рычащее лицо. Рык было слышно тихонечко. Скорее, его было видно.

— У меня перестало болеть, Володя, — сказала Люба.

— Чувствуешь себя помолодевшей?

— Немного иначе. То есть ещё не понимаю, что я чувствую. Нет, опять не то.

— Ты не можешь поверить! — догадался доктор.

Конечно, она ждёт новой боли.

Но боли больше не будет. Боль осталась в прошлом. В прошлом, которое не вернётся. Никто не в силах его вернуть. Никакие миллионы и миллиарды, и ядерные ракеты его не вернут. Двадцать восьмого октября история начала отсчёт с нулевой точки.

«Будешь упорствовать — жизнь сломает тебя. Будет больно». — «Я сломаю жизнь, Клавдия Олеговна».

Никита стал стучать белыми кулаками в стекло. Потом скрести ногтями. Высунул язык. Тёмно-малиновый.

— Прежде мне казалось, Володя, что я и вправду не хочу этого.

— Тебе именно казалось. Инстинкт самосохранения сильнее вздорной морали.

— Так ли уж она вздорна, Владимир Анатольевич? — спросил Максим Алексеевич.

— Вздорна, когда её проповедуют ханжи и фарисеи. И ортодоксы всех конфессий и страт. Вздорна, когда ей поучают лишь для того, чтобы подавить и унизить. Чтобы эксплуатировать и наживаться. Чтобы обманывать — и обманом потешаться. Вздорна, поскольку прикрывает мораль совсем другую — мораль будто бы не общепринятую, но оформившуюся с эволюцией: переживание наиболее приспособленного (Спенсер).

Кстати, — добавил доктор, — люди, обиженные и угнетённые в старой жизни, в новой получат шанс утвердиться. «Будут первые последними, и последние — первыми». Христианская религия в действии, казалось бы. Или коммунизм: «Кто был ничем — тот станет всем». Но у меня так, да не так.

— А как у вас, Владимир Анатольевич?

Доктор отключил компьютер. Диск «C» отформатировался на 100 %.

— Вот как: «Будут первые первыми, и последние — первыми». Христианство по своей сути, так же как и коммунизм, строилось и теоретически, и практически на убийстве или искоренении несогласных. «Кто не со Мною — тот против Меня». «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают». «Враги народа». «Антисоветчики». И…

— И у тебя так же, — сказала Люба. — Только на съедении несогласных.

Лаборант отошёл от стекла. Наклонил голову. Ударил головою в стекло. «Пуммм!..» Стол завибрировал, монитор качнулся.

Стекло выдержит.

— Люба, но ты-то должна понимать. Это не фальшивое идеологическое противоборство, а натуральная биологическая необходимость. И что значит — «съедение»? Скорее уж, обкусывание. Объедание. Целиком никого не съедят. Это невозможно: поедаемый будет преобразовываться. Новый человек не ест нового человека. Ему нужна кровь и нужна плоть, но не плазма.

— Вот оно что, — сказал Максим.

Никита снова отошёл. Посмотрел на доктора. На всех, кажется, посмотрел. Вернулся к стеклу. Положил на него ладони. Скользя ладонями по стеклу, повернул голову вправо. Опустил руки. И сделал шаг, и пошёл — медленно — к выходу из отсека.

— Он думает? — спросил труповоз.

— Пока мне трудно судить, — отозвался доктор. — Но, очевидно, да. Он пробует думать.

— А могут эти… объеденные… поправляться? — спросил Максим Алексеевич.

— Это смотря до какой степени они объедены. И смотря по тому, будут ли они обеспечены едой.

— Обеспечены… — задумчиво повторил Максим Алексеевич. — Значит, не так, как по Марксу и Энгельсу: диктатура и класс-могильщик?

— Нет, никаких могильщиков. Никто не умрёт, — сказал доктор. — Вопроса «быть или не быть» самым парадоксальным образом не станет; само понятие «быть» в отношении людей и человеческого общества настолько переменит своё значение, что смешается поначалу с «не быть». Но так будет только поначалу. А потом, спустя десятилетия, «не быть» станут употреблять в новом социуме по отношению к обитателям, как сказал бы Маркс, предыстории…

Бум!

Это — в дверь.

— Никита, — сказала Люба.

— Увидел нас через стекло, попробовал выбить стекло, нашёл дверь, пробует её. Неплохо, — сказал доктор.

— А не съест он Свету? — спросил Максим Алексеевич.

— Пока догадается подняться из подвала по лестнице, Светка сама уже захочет есть, — сказала Люба.

Своею бодростью, энергичностью она напомнила Владимиру Анатольевичу ту самую Любу, которую в две тысячи пятом году он встретил в вестибюле медакадемии.

Доктору стало так радостно, так радостно! «Люба, Люба… мы будем бессмертны! И мы рядом — а это значит, мы войдём в новый мир вместе! Если ты обратишься раньше меня — я согласен отдать тебе руку, только бы быть с тобой. Раньше? А почему — раньше? Она не чувствует боли? Но и у меня не болит поясница».

— Я встану, — сказал доктор.

И встал.

— Не болит поясница? — спросила Люба.

— Не болит, — ответил он.

Он снял очки. Небрежно бросил на стол. Вытер слёзы. Через очки уже невозможно было смотреть: резкость невыносимая. Глазные мышцы меняли форму.

Люба сказала, рассматривая ногти:

— Я всегда с трудом делала маникюр. А сейчас вижу каждую трещинку на ногте.

— Это значит… — сказал Максим.

— Оно самое. — Доктор кивнул, снова садясь. — Ни близорукости, ни дальнозоркости. Ни болезней, ни смерти, ни горя.

— А у меня голова не болит, — сказал труповоз. — Правду сказать, и не болела.

Доктор посмотрел на него. Максим не побледнел.

— Дайте мне руку.

Нет, не холодная. Даже теплее, чем надо бы. Словно у него повышенная температура. «А, ясно. Это у меня температура уже понизилась».

— Люба, дай руку.

«И у неё понизилась. У неё рука ни холодная, ни горячая. Как бы нормальная — то есть как у меня. И она побледнела».

— У меня это задерживается? — спросил Максим.

«Физиономия у него — красная».

— В пределах от десяти до ста минут, — сказал Владимир Анатольевич.

— Понятно.

— Может, я не инфицировался?

— Исключено. Абсорбция очень быстрая.

Бум! Бум!

Никита.

— Не головой ли он бьётся?

— Не думаю, Люба. А если и головой, ничего с его головой не случится. Это не обычный человек; это — новый человек.

— Мы тоже будем биться о двери головами?

— Не знаю, что и ответить вам, Максим Алексеевич. Все мы начнём с чистого листа. Перед одним из нас будут двери или окна, или стены, перед другим — улица, перед третьим — река или море. Бытие будет разное, и поведение будет отличаться. Но опыт новой жизни будет не только личным, но о кооперативным, совместным. Новые люди будут заимствовать друг у друга, учиться друг у друга. Нахождение в общественной среде исключает тупиковое изолированное развитие. Тем более в социуме, где невозможны железные занавесы.

— Ложь тоже будет невозможна в новом обществе? — Это Люба. Люба, конечно, должна была это спросить. Но у него на это давно есть ответ. Ещё со школьной парты.

— Ложь не нужна и в старом обществе.

— Ну да, — сказала она. — Ты же вот не солгал ни разу.

— Не солгал.

— Но эволюция — длинная цепь лжи. Маскировка, мимикрия, засада, камуфляж — всё это элементы эволюции, вначале биологической, затем социальной.

— Общность без страстей — без зависти, без жадности, злости, желания власти, без плотских желаний, — совершенно иной мир, Люба. Мир без денег, без капитала, без нужды в капитале, без смерти, без болезней, без стремления к эксплуатации ради частной наживы — пойдёт и по особому эволюционному пути.

— Скучно не будет? — Это Максим Алексеевич.

— Ему и здесь не скучно, Максим Алексеевич. — Это Люба.

— Честно говоря… В последние годы мне было скучновато. Я едва не перестал верить в…