Он зачитает утром записку Любе. Или даст прочесть ей на мониторе, уж как выйдет. И при Любе отправит записку в «Живой Журнал», в blog, который он создаёт сию минуту. Псевдоним, пустой набор букв… пароль… так… всё готово, он зарегистрировался. Он выбрал первое попавшееся оформление: какой-то там blur, нейтральные мягкие цвета, чтобы читателям не резало глаза (вообще-то о себе думал, о своей дистрофической сетчатке).

Люба прочитает «предсмертную записку» — и он обменяется с нею несколькими фразами. Будто бы ничего не значащими, но с подтекстом, как в романах Хемингуэя. Нет, не о газе, не о вирусе. Ничего научного. А вроде этого: «Ты не забыла форточку в комнате закрыть и утюг выключить?»

Или они обойдутся без слов (пусть с глубоким подтекстом), а просто возьмутся за руки и отправятся… в газовую камеру, как вчера мрачно пошутила Люба. Примерно так же, наверное, будут шутить генералы и полковники, которым долг повелит командовать «зачистками» старого мира от белолицых представителей мира нового; генералы, с презреньем говорящие о тех, кто не заодно с ними, с генералами и полковниками, но кто называет себя союзниками доктора Таволги и желает биологического и социального переустройства мира способом, выведенным в подвале на ул. Луговой. Пусть шутят!.. С новым миром шутки плохи. Новый мир съест шутника и не поморщится. И съеденный шутник восстанет и сожрёт следующего шутника. Так-то, господа товарищи!

Доктор Таволга скопировал файл на дискету, которую взял тут же, из пачки на столе (в подвале между компьютерами была проведена сеть, но часто зависала, требовала перезагрузки «Windows», и доктор привык доверять старым добрым дискеткам с тефлоновым покрытием, привезённым ещё из Москвы), удалил файл из папки, очистил «корзину» и отключил компьютер. Владимир Анатольевич снова сверил наручные часы на скафандре с часами на контейнере и проверил, что будильник на его часах запрограммирован на 06:30.

Четвёртый час ночи. Он не выспится. Что с того! В новом мире он вовсе не будет спать. И спина не будет болеть. А Люба избавится от своего смертного диагноза. Как странно, подумал доктор, что против нового мира будут бороться. А бороться обязательно будут. Те, кто слишком хорошо устроился в этом мире («старом» мире), приспособился жить по ханжеской морали, преподаваемой другим, несомненно, будут отстаивать то, что привыкли считать благами. Золото, бриллианты, дворцы, квартиры, деньги, самолёты, яхты, машины, чины, властное положение, доли в крупном бизнесе. Многие «старые» станут сражаться против «новых» лишь потому, что о необходимости сопротивления им внушат средства массовой информации, принадлежащие опять же тем, кто в старом мире хорошо устроился. И кое-кто будет выступать против нового мира из-за панического страха перед всем новым. Впрочем, эти последние большого урона новым силам не нанесут. Да и все первые в их совокупности — тоже его не нанесут. В России и государственная машина, и общественная — штуки весьма неповоротливые. Люди в Иркутске не знают, о чём думают люди в Питере; люди Москвы так далеки от людей Тюмени, словно Сибирь — иная планета в иной галактике. (Россия велика, и в Москве принято презирать провинцию, а в провинциях — честить Москву). Доктор, на собственном долгом опыте изучивший законы бюрократии и принципы бюрократизма, сомневался, что федеральный чиновный аппарат, во-первых, всерьёз воспримет явившуюся «угрозу» (не воспринимался же его институт всерьёз много лет), а, во-вторых, государственная машина, пусть она и отреагирует на нашествие «живых мертвецов», столь тяжеловесна и негибка, состоит из такого неповоротливого количества линейных и функциональных звеньев, каждое из которых требует письменного подтверждения, обсуждения, согласования, составления библиографической описи прилагаемых документов по ГОСТу и отправки ценными письмами с описью, что под натиском быстро увеличивающихся белых сил неминуемо пойдёт на дно — так же, как ушли в 1242 году под лёд тевтонские рыцари, в апреле вздумавшие принять сражение на подтаявшем озере.

Будь у доктора другая жизнь — не брось его жена и дочери, не отправь его в научную ссылку федеральная власть, не обреки она его на полунищенское прозябание в «институте», не открещивайся она от его запросов бюрократически тонко и колко составленными письмами, не окажись у Любы рака печени и не возненавидь доктор этот мир так, как только могут ненавидеть его истинные неподкупные отщепенцы (начиная с обыкновенной злости, приходя далее к ненависти и оканчивая тихим понимающим презрением, ведь ненависть делает этому миру слишком много чести), — будь у него другая жизнь… но у человека одна-единственная жизнь, и он её не выбирает, как президента или депутата городской думы.

Будь у доктора время и институт поприличней, и побольше сотрудников, он бы провёл серию дополнительных опытов, он бы изучил обновившийся мозг, он бы наблюдал длительное время за плазмой объектов-носителей, он бы… он не знал, что ещё он «бы». Вряд ли он кормил бы одних из них человечиной, а других морил голодом, и следил бы за разницей в развитии или за усыханием последних.

Будь, наконец, у доктора уверенность, что с первых же его слов мир вокруг примет его в объятья и возьмёт на вооружение его морально пугающую теорию о преображении старого мира и о создании новых людей, способных на многое, способных построить счастливое будущее, он бы открылся людям, он бы с их помощью разработал такой план, согласно какому переход к новому состоянию человечества, то есть повсеместное обновление, достигался бы безболезненно и спокойно, путём многоразового распыления пентаксина с небольших самолётов или аэростатов. Он бы усовершенствовал вирус, разработал бы его новый штамм. Плазма обновлялась бы не через поступление плоти Homo sapiens, а через поступление животной либо синтетической пищи (в США ещё в нулевых годах было выращено искусственное мясо; почему бы не вырастить эквивалент мяса человеческого?); пусть бы плазма обновлялась медленнее, и медленно шла бы новая эволюция. Доктор согласился бы отдать год или два своей старой жизни на дополнительные исследования. Да какие год или два!.. Всё было бы окончено в считанные месяцы. К его работе подключилось бы всё мировое научное сообщество. Ну, ну… Доктор мыслил уже как бы категориями нового мира. Старый мир не идеален. Есть в нём жаждущие ещё большей власти властные структуры, и потенциальные диктаторы, и сумасшедшие военные, мечтающие покорить весь мир. И есть и банкиры, не желающие расстаться с миром денег, и есть…

— Хватит. Спать, — сказал доктор. — Ты устал. Наверное, так устал бог, сотворив неудачный мир. Ничего, ошибку этого поддельного бога мы поправим…

Владимир Анатольевич помочился в памперсы. Сел на топчан. Спал он на боку — то на левом, то на правом. Больше на правом: слева доканывал его остеохондроз. Спать на животе или спине нельзя было из-за баллонов. «С завтрашнего утра — никаких баллонов! И никакой боли!» Доктор подумал о новом дне, несущем человечеству избавление от болезней, глупых страстей и бюджетного капитализма. Очки немного давили на переносицу.

Уснул доктор так быстро, как засыпают счастливые усталые люди — заветная мечта которых вот-вот исполнится.

Голова у Никиты болела так, будто за ночь выросло у него три или четыре головы, и боль перекатывалась из одной во вторую, из второй в третью, по порядку, а потом вразброс, из третьей в первую, из второй в четвёртую. Никита вытащил из-под себя и откинул одеяло, сел на постели. Обхватил себя руками и стал покачиваться из стороны в сторону. Так оно полегче. Поглядел на сжавшуюся под простынкой Светку. Холодно. Он дотянулся до лампы на тумбочке. Зажмурился от света. Открыл глаза, посмотрел на будильник.

Проснулся он до звонка. Без минуты шесть. То есть на будильнике было шесть девятнадцать, но будильник этот — старый, советский, 1990-го года выпуска, — за сутки набирал отставанья минут на десять.