«Но мы же… я же… никто же не тренировался», — обиделся я.

«Вот именно, товарищ солдат. Никто не тренировался. Никто. Все в равных боевых условиях». — И он всем поставил пятёрки.

С тех пор я невзлюбил НВП. И Химозу. Не выношу публичного позора. Знаю, что это глупо и что это всего лишь школьный урок, а в школе много и доброго, и очень злого смеха, и сам я смеялся над другими так, что те плакали и лезли в драку, — но вот ничего не мог с собою поделать. Сейчас-то и мне весело от одного только вида ОЗК и противогаза с сумкой, а вот в тот день я после школы плакал. И не пошёл с Танькой в кино — и порвал билеты на «Кондора» (потом один смотрел этот фильм). А вот теперь я пожал Игорьку и военруку руки и сказал: «Простите, товарищ майор, генералом я не стал. Это чтобы вы не вставали в моём присутствии». Все смеялись, и я за минуту надел ОЗК и противогаз. И у военрука (ему уж за семьдесят) был всё тот же старый секундомер…

Я иногда открываю шкаф и гляжу на свёрнутый ОЗК. Не знаю уж, где добыл его Игорёк Амиганов. Наверное, он эти ОЗК поставляет через своё ГУП или МУП. Чиновники Сургута готовятся к масштабной газовой атаке. Или думают о глобальной экологической катастрофе и способах выживания. Я гляжу на комбинезон и противогаз — и вспоминаю одноклассников. И себя в школе. И думаю о том, что всё могло сложиться как-то иначе. А потом думаю: к чёрту «иначе»! Жизнь — одна. А если у кого-то сделать свою жизнь иной, при некоторых к тому данных, не хватило силы характера, то, значит, мечты были ложью, — и жалеть, собственно, некого, а просто некоторым неловко за свои обнародованные мечты. Мечтать надо было о меньшем… Но я-то, кстати, построил свою жизнь, за исключением обретения единомышленницы (которую завести ещё не поздно), так, как хотел. И надо мною можно смеяться, а над мечтателями — нежелательно, могут заплакать. И я могу сказать себе спасибо.

Спасибо тебе, Алексей».

— Светка, — шёпотом спросил Никита, — не спишь?

— А зачем шёпотом спрашиваешь?

— Чтобы не разбудить.

— Разбудил.

— Врёшь.

— Верно, вру.

— Зачем?

— Просто так.

— Вся жизнь — просто так…

— А вот это уже не враньё.

— Но и не правда.

— Это где-то посередине, Никита.

— А что посередине правды и лжи?

— Философия, Никита.

Они засмеялись.

— Закурим?

— Закурим.

Он проследил взглядом, как Светка, голая, поднялась, перебралась через него (он всё смотрел), взяла со стола пачку «Петра I», прикурила две сигареты, поставила стеклянную пепельницу на одеяло. На грудь ему.

— Ты красивая, Светка, — сказал он, беря из её руки сигарету. — Вот только что был с тобой, а гляжу на тебя, и снова хочется.

— Да ты врёшь, — сказала Светка, ложась рядом и двигая руку по его телу. — Вот же: врёшь. — Она убрала руку. — И знаю, почему: из-за того, что труповоз на меня пялится. Нам идти к нему на юбилей — вот ты и мелешь. Он будет танцевать со мной и говорить мне всякое. Брось ты ревновать ко всем подряд, Никита. Труповоз уже десять лет на меня пялится. Состарился, на меня пялясь. А ты состаришься, ревнуя.

— Тебе тридцать девять, а ты всё красивая. Когда-то я думал, что после тридцати пяти женщины уже старухи, а теперь думаю, что после сорока пяти.

— Ну спасибо, удружил.

Он потушил окурок, отдал Светке пепельницу, встал и подошёл к окну.

— Не люблю окон на запад. Солнца почти нет. Зимой так вообще нет. В Сибири солнца разве не дождёшься? Пока ты в магазин ходила, президент по телевизору о солнечной энергии речь толкал. Представляешь? Как Горбачёв почти что говорил. Или как Хрущёв. Один — про квартиру каждой семье к двухтысячному году байки рассказывал, второй — про коммунизм к 1980-му году. А наш нынешний вот про солнечные батареи речь задвинул. В каждом доме, сказал, будут такие батареи. Он хоть знает, сколько они стоят?… Пообещал бы лучше каждому по «Тойоте» и яхте. Это выглядело бы правдивей. А в Сибири и на Севере, где-нибудь в Воркуте, что толку от этих батарей? Аккумуляторы-то от чего будут заряжаться? Ну, президенту простительно. Он у нас то на юге Франции, то в Испании, то в Италии, а недавно вот побывал на Мальдивах. Трудится, думает о нас, бедных; ездит, смотрит, как в мире люди живут. Думает: вернусь — сделаю и у нас хорошо. Вернулся — и ну давай о солнечной энергии. Вот бы его сюда. Глянул бы из окошка на тюменский октябрь. Что под ногами, что на небе. Одна серая каша.

Никита замолчал. Светка тоже молчала.

— Ты, Светка, что думаешь?

— А мне плевать, — вдруг зло сказала она.

— Ты что это?

— Тоскливо мне, Никита.

— Почему? — Он взял ещё сигарету из пачки, закурил. Сходил на кухню, поставил включил чайник. — Сейчас заварим по чашечке чёрного, Света. Из-за серости, что ли? Мне тоже погано бывает из-за серости. Я солнышко люблю. Ничего, что зима или осень, но солнышка бы.

— Из-за серости, да не той.

«Женщины, — подумал Никита. — Зря я начал насчёт президента, Мальдивских островов, солнца и батарей этих. И «Тойот» с яхтами. Вот она возьмёт да закрутит с труповозом. Просто от скуки. От тоски по миру».

А что? Такое бывает. Никита прочёл в одном глянцевом журнале, купленном Светкой, как женщины сходят с ума и отчего совершают непредсказуемые поступки, в том числе и такие, когда изменяют мужьям и бросают благополучные семьи. Казалось бы, ни с того, ни с сего. Вот, от какой-то там серости за окошком. Или от того, что муж случайно сказал о солнечных батареях и яхтах. Которых у них никогда не будет. Которые они даже не видели в своей жизни. И не увидят. Совершаются такие поступки женщинами от тоски. От той тоски по громадному миру, что не развеет и «непредсказуемый поступок». Не развеет, но хоть на ночь или на месяц даст фальшивое ощущение полноты жизни. Там, где нет подлинника, было сказано в журнале, хороша и подделка.

— Не надо, Светка, — шепнул Никита, погасил недокуренную сигарету и прыгнул к Светке на кровать. Она лежала лицом в подушку, руки под лицом. Голая. Он стал целовать ей ягодицы, зная, что ей это щёкотно и что её это нравится. — Мы с тобой вовсе не серые.

— Серые, — сказала она сквозь хихиканье, — серые, как трупы после опытов Владимира Анатольевича. Вот жили люди, и ничего после них не осталось. Никому не нужны были. Словно бы жили для того, чтобы умереть, и сделаться подопытном материалом. Нелепость-то какая. Но куда нелепее то, что мы с тобой хуже этих трупов. Мы ещё живы, и поэтому и для опытов не годимся.

— У тебя сегодня философское настроение, Светка. Не хочешь идти на юбилей к труповозу? Так не пойдём. Давай вдвоём напьёмся. Я сбегаю, водочки куплю. Сигарет. Денег, правда, ни копейки… Вообще-то мы ему подарок купили. Машинку эту для стрижки усов, триммер. Подарок купили — а пить его водку не пойдём. Глупо как-то.

— А помнишь, Никита, как мы с тобой встретились?

— Это ж в каком году было? — спросил он. — В двухтысячном? Да, точно. Был апрель. Холодный такой апрель. Чуть не как сейчас октябрь.

— Ага, и серый такой же. — Она перевернулась на спину. — Что весна, что осень.

Он увидел, что она плакала.

— Но в тот вечер было солнце. Оно заглядывало и в это окно. Был ведь вечер, а окно-то западное.

— Никогда не замечала, что ты романтик.

— А я дерьмо, а не романтик. Я соврал тебе в тот вечер, будто я без пяти минут кандидат наук, что уже заканчиваю кандидатскую — и работаю в крупном НИИ. И что у меня тема интереснейшая: теория эволюции в свете… не помню уж, что и ляпнул.

— И я не помню. Но смеялась я долго. Это было и вправду смешно: лаборант с неоконченным химфаком, выгнанный с третьего курса, пытается вешать лапшу на уши кандидату биологических наук.

— Но я ж не знал, что ты биолог. Мы просто встретились на улице, я поймал твой зонт. Был не то дождь, не то снег с дождём. И на кой таджикский ляд меня потянуло на теорию эволюции?… Я же химик.