— Вот это я как раз и понимаю.

— Люба?

— Нет, он сам.

— Упрямство победило скептицизм, Владимир Анатольевич, — сказал Максим. — Вам выпал один шанс из миллиона.

— Как вы поняли? — Доктор сбросил халат.

— Владимир Анатольевич, я ведь живу под вами. Я плохо сплю — но хорошо слышу. Да и догадаться было бы нетрудно. Весь октябрь вы — с явным нетерпением — дожидались трупов, чтобы попробовать газ. Такого нетерпения прежде за вами я не замечал. И вот — трупы. Я слышал, о чём вы говорили с Любой, как звали её с собой. Перед тем, как пойти ко мне на юбилей. Вы решили сделать то, что, по-видимому, задумали давно. Боялись, что всё быстро всплывёт, и поэтому не успеете. Скрывать вы не умеете. Спроси я вас прямо в лицо, сделали ли вы своё открытие, вы бы признались мне тотчас.

— Ночной опыт тоже прошёл успешно. Это я тебе, Люба, говорю. Все признаки — те же, все реакции — аналогичны. Только воскрешение прошло гораздо быстрее. В рамках моей теории.

— Вы надеялись на то, что после моего дня рождения все будут болеть с похмелья? — спросил Максим Алексеевич. — И я в том числе?

— Да. И вот вы явились ко мне с оружием. И Любу возле себя усадили. Вы не находите, что в этом есть что-то бандитское? Вы могли бы попробовать воздействовать на меня внушением. Но правильнее бы битьём лица или выкручиваньем рук. Это именно тот случай, когда внушение…

— …лишь подогревает упрямство. Мы слишком хорошо понимаем друг друга, Владимир Анатольевич, чтобы попусту тратить последние минуты нашей старой жизни.

— Что? — Доктор снял очки, стянул с дужек резинку, уронил её.

— Кстати, похмелья у меня не бывает. Так, лёгкое недомогание. Мой организм легко переносит алкогольное отравление. И ещё на эту тему. Из пяти графинов на столе в трёх была вода из колонки. Просто холодная вода. А теперь — главное. Я хочу пойти с вами. Давно уже хочу.

— Зачем же пистолет? И почему раньше вы молчали? — Он надел очки.

— Пистолет может пригодиться. Почему раньше не говорил? Вы бы не поверили. И доверие между нами разрушилось бы. Я, как-никак, начальник службы безопасности. Такие, как я, по должности близкие к эФэСБэ, всегда внушают подозрение и недоверие. И это нормально. Вы ведь думали об эФэСБэ, признайтесь. Ну вот. А теперь я хочу кое-что уяснить о газе. Прежде чем мы спустимся в подвал, и вы активируете дозатор, я хочу уточнить детали.

Кажется, газ нужен для того, чтобы сохранить полученный вами когда-то искусственный вирус. Вирус после создания погибал — чуть ли не мгновенно, так? Им нельзя было никого заразить. Поэтому нужна была защитная оболочка. Чтобы позволяла сохранить вирус так долго, чтобы он мог распространяться и передаваться. Если мне не изменяет память, во времена Дмитрова тридцать шесть речь шла о шести часах?… И при получении оболочки, при достижении шестичасовой сохранности в ней ваш вирус мог бы послужить новым бактериологическим, или биологическим, или химическим, или всё-в-одном, — тут я не знаю, как правильно, — оружием. Инфицированный вирусом человек становился бы… новым человеком. Практически неуязвимым. Ни пуля, ни тем более битьё лица не могли бы его уничтожить. И бессмертным. Никогда не болеющим.

— Никогда не болеющим, — вдруг повторила за труповозом Люба.

— В общих чертах верно, — сказал доктор. — Новый человек будет жить и вправду вечно. Раны от пуль или осколков у него будут затягиваться. Не имеет значения, куда попадёт пуля. Кроме головы. Кости будут срастаться. Регенерация будет возможна не тотчас после «рождения», но когда плазма носителя получит необходимую энергию. От ранений и следа не останется. Новый человек не боится ни холода, ни плохих жилищных условий, ни маленькой зарплаты. Он может жить в снегах и под водой — только давление его ограничивает. В подвале я расскажу вам подробнее. Мне не терпится спуститься. Грядёт новая эра, Максим Алексеевич. У нового человека большое будущее: он будет эволюционировать, развиваться. Новый вид людей неизбежно вытеснит хомо сапиенс.

— С одним уточнением: вытеснит не просто путём всеобщего заражения, но и…

— Да, Максим Алексеевич, мы с вами будем их есть. — «Кто не ест, тот не эволюционирует», — подумал доктор. — Они будут думать про нас, что мы плохие, но мы будем всего лишь голодные. Новому человеку нужно питать плазму, чтобы жить и развиваться. На первом этапе. Дальше возможны мутации. И смена блюд в меню.

— Вы возьмёте меня с собой, Владимир Анатольевич?

— Могли бы и не спрашивать.

Ему надо спросить у Любы. Короткий экспромт?

— Я пока не решила, — сказала она. — Надо было мне посмотреть, как ты оживлял девчонку.

— Люба…

Она поднялась с кровати. Поднялся и Максим Алексеевич.

— Я решу там, в подвале, — сказала она.

— Ну ладно, — сказал доктор. — Я переоденусь.

— Мы подождём вас на кухне, — сказал Максим Алексеевич.

— Честно говоря, — погромче сказал доктор, чтобы они там, на кухне, слышали, — я и вправду готов был думать, что, узнав об успехе, на меня присела бы эФэСБэ. Были у меня эти мысли. Хотя, знаете, всё бы повернулось — в любом случае — по-моему. Они бы пустили, пустили бы газ…

Доктор стянул памперсы. Вот было бы забавно — в новый мир в памперсах!

Что ему надеть? Он и не думал об этом. Не думал о гардеробе для нового мира.

А какая, собственно, пиджачная разница? Надо надеть то, в чём будет удобнее гоняться за дичью. Только и всего. О тепле и имидже думать глупо.

Шапка, к примеру, ему ни к чему.

— У вас же должны быть какие-то служебные инструкции, Максим Алексеевич!.. — сказал он. — Вы их нарушаете, я уверен!

— Я должен защищать институт и исследования — и я делаю это и сию минуту, — отозвался с кухни Максим Алексеевич. — А о тайных инструкциях чиновники из Москвы не позаботились. Никто не принимал вас всерьёз. Что вы хотите ещё услышать? Если мой доктор, сказал я себе, создал то, что создать или открыть почти невозможно, то я рискну пойти за доктором и дальше. Ваше упрямство победило смерть, Владимир Анатольевич. Все — ваша бывшая жена, Министерство, президент Ельцин, ваши бывшие научные сотрудники, наконец, Светлана и Никита, считавшие, что вы находитесь в тупике, и я за компанию с ними, не говоря уж о Валере, которому дела нет до здешней науки, — ошиблись. А вы доказали, что упрямство настоящего учёного, или упорство, не понимаю разницы, сильнее временной правоты тех, кто торопится жить. Смерти я не боюсь. Я боюсь одиночества. И той старости, в которой буду никому не нужен. То, что я вчера говорил… правда наполовину. Я был пьян. Так что я, с вашего позволения, лучше уж буду с вами, чем против вас.

— Новые люди понятия не будут иметь, что такое выпивка, — сказал Владимир Анатольевич, застёгивая на джинсах ремень.

И подумал, надевая на пуловер пиджак (ради карманов): новый мир начинается с друзей, с союзников, а не с врагов.

— Я оделся, — сказал доктор. — Идёмте, дорогие мои.

Максим Алексеевич и Люба пропустили его. Он вышел первым. Закрыть квартиру? Зачем?

— Люба, не закрывай.

— Я и не собиралась.

— Может, вам надеть пальто, Любовь Михайловна? — сказал Максим.

— Новые люди не чувствуют холода.

— Вы же ещё не решили.

— Запах, — сказал Владимир Анатольевич. На лестнице стоял сладковатый дух. «Решать уже не надо. Всё уже произошло. Но как? Никита?» — Может, я и ошибаюсь.

— Запах, — сказала Люба. — Это пентаксин.

— Из моей квартиры какао пахнет, — сказал труповоз. — Дверь у меня открыта. А вы не заперли подвал?

— Там же Никита дежурит.

— Понедельник — день тяжёлый, — сказал Максим Алексеевич. — А уж для Никиты…

— Давайте потише, — шёпотом сказал доктор, открывая подвальную дверь.

— Хотите, я пойду первым? — шепнул ему труповоз.

— Нет.

Коридор был пуст, был освещён. Из лаборатории донёсся какой-то приглушённый звук. Будто палкой швабры стукнули о металл. Никита. Сладкий запах тут был сильнее, чем на лестнице.