Сорока обернулся, рядом стоял Сможенков, появившийся из сеней с большой банкой какого-то зелья.

— Саня, привет, а я тут вот, животом замаялся!

— И тебе не хворать, получил таблетки и до дома! — Обходчик легонько поддал коленом в тощий зад продавца. Тот подобострастно закивал и бочком мимо Сможенкова вышел из дома, запнувшись о дырявый полушубок на крыльце. Александр видел в окно, как Сорока засеменил в сторону дома председателя.

«Вот сука, докладывать о незнакомцах побежал! Надо уходить, а то ведь и Ольге достанется, еще отправят дальше на север!» — Мысль обожгла и придала решительности.

Пока фельдшер готовила раствор в соседней палате для перевязки, Александр обрисовал ситуацию Ускову, и тот быстро взял сына на руки, вынес его из дома и положил в телегу. Следом с марлевой повязкой, завернутой в пергамент, выскочил обходчик, бросил на ходу сверток Ускову, который уже разворачивал на поляне лошадь.

— Выпряжешь, она сама от избушки домой придет! — Крикнув в след уходящей повозке, Александр вернулся в дом, крепко поцеловал взволнованную и ничего пока не понимающую Ольгу и бегом устремился вслед Сороке.

Дом председателя был на другом конце деревни, за ним начинался вековой кедрач, спасший орехом в лихую годину не одну семью. Чтобы срезать дорогу и успеть быстрее продавца, Александр сиганул через забор под яростный лай собак и напрямую огородами заспешил к кедрачу. У высокого дерева, склонившегося кронами над двором дома председателя, он стал поджидать Сороку, который уже шел по улице, оглядываясь по сторонам. Вечерние сумерки накрывали деревню, кое-где в окнах вспыхивал огонек керосиновой лампы, но темень под кедром хорошо скрывала обходчика, и как только Сорока поравнялся с деревом, тотчас оказался в крепких объятиях с зажатым ртом. Страх сковал тело, он даже не пытался вырваться, а лишь безропотно слушал горячий шепот в ухо: «Поворачивай оглобли домой и не вздумай стучать председателю, что ты видел час назад. Люди эти — божьи странники, а мальца змея укусила, спас я их и все. Понял?»

Головенка под сильными руками затряслась в знак одобрения, захват ослаб, Сорока выскользнул и во всю прыть побежал назад, вытирая кровь с разбитого носа.

Весна 1937 года выдалась дружной и половодной. От затопления деревню спас крутой яр, осилить который река так и не смогла, остановившись в десятке метров от кирпичной церковной стены, при этом с воды казалось, что златоглавая церковь поднялась еще выше. Обходчик сделал несколько мощных гребков, и лодка уткнулась в глинистый склон берега. Затем он поддержал за руку плотного мужика в темном дождевике, пробирающегося с кормы в нос, где его поджидал милиционер, сбросивший сходни прямо в грязь. Председатель велел Сможенкову забрать с катера комиссию с райпотребсоюза, направленную для учета в сельповский магазин, коли до остальных деревень по бездорожью и не добраться. На реке было холодно, и председатель выездной комиссии отправил на берег ревизора, а сам с бухгалтером продолжал в каюте поправлять здоровье после вчерашнего ужина с капитаном.

Сопроводив проверяющих до магазина, где их уже поджидали взволнованный Сорока и председатель сельсовета, Александр направился домой. Он торопился, перепрыгивая через лужи и комья снега, замешанного в дорожной грязи. Жена Катерина была на сносях и должна скоро родить. Вымыв сапоги, он поднялся на крыльцо своего дома, где нос в нос столкнулся с Ольгой, деревенским фельдшером, и бабкой Степанидой, местной знахаркой, принимавшей роды у деревенских баб.

Ольга вскинула синь больших глаз на любовника, улыбнулась и тихо сказала:

— Поздравляю, дочь у тебя!

Степанида, перекрестившись, буркнула:

— Побереги Катю, окаянный! Порвалась девонька сильно, мучилась, тебя звала.

Александр бросился в избу со словами:

— На крестины обязательно позову, спасибо!

В прокуренном кабинете председателя сельсовета за его столом сидел проверяющий из райпотребсоюза и подписывал акт, согласного которому недостача в сельповском магазине составила пятьдесят рублей четырнадцать копеек. Председатель взволнованно расхаживал по кабинету, сжимая кулаки и грозно посматривая на Сороку: «Еще бы, мать его в дышло, только что приняли этого охламона в партию по его рекомендации, и на тебе!» — Хозяин попросил разрешения позвонить старому товарищу, начальнику районной милиции, с которым вместе партизанили против Колчака.

— Звоните, только отсюда! — Бросил милиционер и сильнее вдавил дрожащего Сороку в стул.

— Алло, Дмитрий Иванович! По делу, подмогни советом! У меня товарищи из райпотребсоюза и твой сотрудник. Так вот, деревенский продавец Сорока, ну, да, и дурачок тоже… Нет, не проворовался, просто считать не умеет. Грамоте плохо обучен. Товар не оприходовал на пятьдесят рублей! Да хрен на него, садите, но в партию недавно приняли, сам понимаешь, а я рекомендацию дал. Хорошо. Спасибо, лично привезу, как река сойдет! Сейчас, одну минуту! — Председатель сельсовета протянул трубку проверяющему, который, подтвердив его слова, передал трубку милиционеру.

Взмокший от усердия и страха Сорока выводил каждую букву, которую ему диктовал милиционер после разговора с начальником.

«Источник сообщает о том, что подкулачный сын, местный обходчик лесхоза, проживающий в деревне Иштан Томского района, в 1931 году укрывал у себя Григория Ускова, одного из руководителей контрреволюционного заговора против советской власти. Затем на протяжении длительного времени в период вплоть до сего дня, 20 апреля 1937 года, через связную — фельдшера деревенской больницы Ломову Ольгу Васильевну поддерживал связь с Усковым в Томске с целью вовлечения жителей деревни Иштан в организацию под названием „Кадетско-монархический союз“. Гражданин Сможенков предлагал вступить в данную организацию и источнику.

Число, подпись».

Милиционер убрал в полевую сумку инструкцию по выявлению врагов народа, подписанную начальником Сибирского отдела НКВД товарищем Долгих, и попросил позвонить. Вскоре на другом конце ответили, и он бойким голосом доложил:

— План выполнен, да с Иштана двое в этой организации! Служу трудовому народу!

Затянувшаяся было зима припугнула ночью морозом, но утро еще холодное, однако солнечное и веселое, разноголосицей воробьев предвещало дружную весну. На железнодорожной насыпи с ее северной стороны еще громоздились сугробы, а на южной синие проталины плели паутину ручейков. Вокзал жил по-весеннему: дворники поменяли шапки на картузы; извозчики торговались с цыганами за тулупы; да разгоряченные в давке у касс бабенки с трудом выберутся из плотных очередей и бегут на перрон, поближе к вещам, вокруг которых стаями молодых волчат шныряют повылезавшие из пакгаузов чумазые беспризорники.

Паровоз свистнул и с шумом выдохнул пар, окутав пассажиров первого вагона непроницаемым белым покрывалом. По второму пути шел маневровый, ответивший на приветствие гудком. Красноармеец Кузьмичев почувствовал болезненный удар по ноге чем-то тяжелым и тотчас услышал истошный вопль: «Вещи, мои вещи, караул!» Кузьмичев на миг замешкался, но было уже поздно. Спрыгнув с платформы, он увидел, как крупный мужик одной рукой легко вбросил чемодан в открытую дверь маневрового, а другой, выхватив наган, навел в сторону красноармейца и заорал, что есть мочи: «Не дури, сука, — пальну!» Подняв руки, Кузьмичев попятился и, прыгнув в сторону, в падении выстрелил. Пуля попала грабителю в лоб. По перрону бежала милиция, расталкивая пассажиров, за ними семенил грузный дежурный в форме железнодорожного служащего, походя натыкаясь на тюки, саквояж, мешки и прочую багажную утварь.