За столом, покрытым зеленым сукном, в клубах сиреневого табачного дыма сидел партийный актив деревни Крыловка. Новый пятистенок с крытым двором, в котором располагались конюшня сельского совета и склад с мукой, охранялся часовыми. Казарма караульного взвода Сиблага, длинный барак в одну большую комнату с двухъярусными нарами до низкого бревенчатого потолка, располагалась в доме напротив, утопающем в крапиве и лопухах. По пыльной улице тащилась скрипучая телега. Склонив почти до земли голову, лошадь, храпя, тянула воз, загруженный осинником. Стройная баба в фуфайке яростно нахлестывала взмокшую холку потной клячи.

Долгих распахнул окно и заорал:

— Сука, государственно коня хочешь на котлеты пустить?

— Пошел ты на хер! — Не оборачиваясь, крикнула возница и еще сильнее жогнула кобылу.

— Малышкин! — По команде начальника из-за стола поднялся пожилой мужик, привычным жестом военного поправляя ремень. Разбитая верхняя губа поднимала чернявый ус к кончику длинного носа, отчего лицо улыбалось, но в глазах застыл животный страх, поэтому оно напоминало маску.

— Вон ту бабу видишь? После работы сюда её! И еще, бурьян у казармы вырубить, и навести порядок на складе, весы на поверку в Томск!

— А как же мерить-то? — Приподнялся со стула лысый маленький мужик в косоворотке.

— На глаз Малышкин выдаст! Не подохнут за месяц! Бумагу получишь по форме, чтобы немедля проверили эти чертовы весы на томском заводе, что за Аптекарским мостом. Знаешь где?

— Так точно!

— Завтра и выезжай!

— Есть! — Завскладом сел на табурет, набивая самосадом «козью ногу».

«План это сучье племя едва выполняет, а кормят классового врага по больничным нормам!» — Оперуполномоченный Сиблага Долгих постоял, раскачиваясь в хромочах, надраенных ординарцем до зеркального блеска, а потом, приняв решение, дал команду:

— Все! Слушайте приказ! Караулу охранять не только склад с мукой, но и все тропы к лесу. Ягоды, грибы, дичь — народное достояние! В лес не больше двух пар в воскресенье по спецпропускам. Берданки изъять, выдавать из оружейки казармы под запись, не умеют расписываться, пусть ставят крест. Иначе я, Малышкин, на тебе крест поставлю. Запомните, бездельники, я сюда прибыл для наведения порядка! В Нарыме его навел железной рукой чекиста и рабочего человека. — Схватив с подоконника подкову, Долгих под одобрительные возгласы разогнул толстый железный овал в линейку. — На сегодня все, за работу, товарищи коммунисты, а ты, Малышкин, вели баню истопить и распоряжение мое исполнить по той бабе с осинником. Немедля, бля!

В тесную баню по-черному, окунувшись в бочке с дождевой водой, по одному с хохотом заскакивали пьяные партийные активисты. Там, привязанная к лавке, в полуобморочном состоянии от угара и насилия, была распластана недавняя возница. Согнувшись от своего огромного роста, покрытый волосами на спине и груди, с выпученными от жара глазами, храпел Долгих. «На хер, говоришь?! Так получи!»

Вечерело. Обессиленные от жары и работы селяне, где толпой, а где и в одиночку брели по пыльной дороге к деревне. Прибывшие спецпереселенцы падали у дымящихся костров возле шалашей, протянувшихся вдоль опушки леса до самого лога, за которым каждый день старики и подростки рыли могилы для родственников. Сегодня их было две. Старик Усков подал в сырую яму черенок лопаты, уцепившись за неё, на поверхность шустро выбрался из ямы 14-летний подросток. Присели на необструганный крест из молодого осинника и долго молчали. Дед с хмурым видом потягивал самокрутку, а внук лапником еловых ветвей отгонял рой мошкары и комаров.

— Ну, чего, страшно под землей-то? — Усков обнял с улыбкой пацана.

— Нет, здесь, на земле, страшно. Мамка давеча говорила, что дядю Фрола и тетю Зою, что ехали к нам бабушку навестить из самого Томска, убили разбойники в тайге. — Лицо мальчика было серьезным, и походил он на худого, невзрачного мужичка в старой нательной рубахе не по росту.

— Неправда! — Дед с треском начал раскуривать ядреный табак.

— А кто тогда? — Не унимался внук, заглядывая в стариковские глаза, слезящиеся то ли от дыма, то ли от горя.

— Много будешь знать, скоро состаришься, как я!

— О чем тары-растабары развели, родственники? — Из-за отсыпанного холма земли показался Григорий Усков, красивый, чернобровый сорокалетний мужик. Под мокрой, просоленной рубахой играли стальные мышцы кузнеца.

— О сестре твоей, ноне покойнице Зое и муже её убиенном, об чем еще! Царствие небесное им! — Старик встал и перекрестился на заходящее за тайгу солнце. Григорий надвинул дырявый картуз на самые брови сына:

— Иван, омшаника вон там набери, дымокур сварганим, а то гнус сожрал донельзя! — И как только малой побежал к болоту между свежими холмами могил, тихо проговорил:

— Батя, я Фроську Горлову попросил перевести жесты того глухонемого, она кумекает по-ихнему. Так вот, его сослали из Тунгусово к нам за то, что на жене опера их деревни опознал кофту убитой своей матери, когда она по грибы в тайгу ходила. В общем, я напоил глухонемого, у него язык развязался, вот он через Фросю и накидал мне пальцами, что бойцы из отряда конвойного НКВД отбирали вещи и скарб там разный у приезжающих родственников спецпереселенцев и торговцев с города. Людей этих потом пускали в расход! Закон тайга, а медведь прокурор! Ну, хорошим шмутьем делились между своими, а барахло сдавали в сельпо для распределения среди нашего брата!

— Свят, свят! — Дед с ужасом в глазах смотрел на сына, осеняя себя крестным знамением.

— Похоже, с приездом к нам этого инспектора, Долгих, кажется, у нас тоже начинается! Вот потому и в тайгу запретили ходить, чтобы свидетелей поменьше. Голод людей сил лишает, они норм не выполняют и пайку оттого режут, а охотиться или по грибы не пущают, чтобы грабить! Мать их в дышло!

— Ты че удумал? — Старик, зная силу и крутой норов старшего сына, схватил его за руки. — О детях подумай!

— Подумал, отец! — Усков потрепал отца по седой голове и поднялся навстречу своему старшему сыну, спешившему к ним с большой охапкой мха.

— Я их, тятя, на живца, сучар, ловить буду, теперь за Зою и свояка Фрола и судить по законам советской власти прилюдно, а не топором по темечку… Не бойся за меня!

На следующий день старик Усков, готовясь к покосу, отбивал литовки. Пробовал большим пальцем лезвие косы, прищуренным глазом смотрел на острый конец и снова продолжал точить, одной рукой придерживая за пятак литовки, а другой проходить с обеих сторон по поблескивающему металлу под наждаком. Выйдя в огород, дед размашисто сделал несколько прокосов у погреба и остался доволен. Заросли осота вместе с лопухами от одного взмаха легли ровными рядами, оставляя брешь для проветривания у приоткрытой крышки большого подземного хранилища картофеля и овощей на долгую сибирскую зиму. Из погреба донесся странный звук: «вжик-вжик!»

Усков прислушался, металлический звук повторился. Дед заспешил к погребу, поднял крышку и обомлел. Зажав ствол ружья между досками ограждения, сын умело орудовал напильником, превращая двуствольное ружье в обрез.

— Окаянный, на кой двустволку испохабил?!

Подняв голову, Григорий одарил отца белозубой улыбкой:

— Не кричи так, видишь, я по-тихому, а то пацаны враз по деревне разнесут наши с тобой военные тайны. На кой оно теперь, коль утку подстрелить нельзя! С приездом Долгих она птица теперь советская, а значит, неприкосновенная для тебя!

Дед с досадой опустил крышку, сел на скошенную траву и закурил: «Ружье жалко, ведь за него я отдал цыгану жеребенка. Когда это было, эх?!» — Затянувшись так, что цигарка вспыхнула, опалив и без того прокуренные усы, вздохнул. В памяти всплыли бескрайние поля Алтайского края с набирающей колос пшеницей. «Гришка больно горяч, неужели разбойничать теперь начнет, или того хуже, пристрелит этого городского начальника! Свят, свят!» — Старик перекрестился, затоптал самокрутку и, открыв крышку, выматерил сына. На что услышал в ответ из утробы погреба: