Боль, звучавшая в его голосе, заставила содрогнуться и Аню. В этой ситуации ей было почти нечего сказать. Об упреках не могло быть и речи; совет не требовался; слова сочувствия казались бессмысленными и бесполезными перед лицом страдания этого человека. Она могла лишь вместе с ним, в смятении чувств, терзаться состраданием и сожалениями. У нее болела душа за Лесли! Разве мало душевных мук уже выпало на долю бедной девушки?

— Мне не было бы так тяжело уйти и оставить ее, если бы только она была счастлива, — горячо продолжил Оуэн. — Но думать о ее беспросветной жизни… осознавать, каким будет ее существование после моего отъезда… Вот что хуже всего! Я отдал бы жизнь, лишь бы сделать Лесли счастливой… но не могу сделать ничего даже для того, чтобы просто помочь ей — ничего. Она навечно прикована цепью к этому бедняге… и ей нечего ждать от жизни, кроме старения и череды пустых, бессмысленных, бесплодных лет. Мысль об этом бесит меня! Но я должен прожить свою жизнь, никогда не встречаясь с ней и лишь всегда помня о том, что ей приходится терпеть. Это отвратительно… отвратительно!

— Это очень тяжело, — сказала Аня печально. — Мы — ее друзья, живущие здесь, — знаем, как ей тяжело.

— А она так богато одарена природой, — продолжил Оуэн мятежно. — Ее красота — лишь самое малое из сокровищ, какими она обладает… а она самая красивая женщина из всех, каких я только знаю. Что у нее за смех! Все лето я старался как можно чаще смешить ее, просто для того, чтобы иметь удовольствие послушать этот смех. А ее глаза — они такие же глубокие и голубые, как воды залива вон там, вдали. Никогда прежде я не видел такой голубизны… и такого золота волос! Вы, миссис Блайт, когда-нибудь видели ее волосы распущенными?

— Нет.

— Я видел… один раз. В тот день я отправился на мыс — собирался ловить рыбу с капитаном Джимом. Однако сильно штормило, так что мы не решились выйти в море, и я вернулся. Она же, полагая, что весь день будет одна, решила воспользоваться этим, чтобы вымыть волосы. Когда я подходил к дому. она стояла на крыльце и сушила их на солнце. Они струились вокруг нее, словно фонтан жидкого золота, почти достигая земли. Увидев меня, она поспешила в дом, а ветер подхватил ее волосы, взметнул и закрутил их вокруг нее… Даная под золотым дождем[33]… Не знаю почему, но именно тогда я понял, что люблю ее и что любил ее с той самой минуты, когда впервые увидел ее стоящей в свете яркого огня на фоне вечерней темноты. И она должна по-прежнему жить здесь, обихаживая и ублажая Дика, экономя на всем, чтобы свести концы с концами, в то время как я буду жить, тщетно стремясь к ней всей душой, и в силу самого этого обстоятельства лишенный даже возможности оказать ей небольшую помощь, как это мог бы сделать друг. В прошлую ночь я бродил по берегу почти до рассвета и обдумывал все это снова и снова. И все же, несмотря ни на что, я не жалею что приехал в Четыре Ветра. Мне кажется, что как бы ни было плохо то, что есть, было бы еще хуже никогда не встретить Лесли. Любить ее и покинуть — значит вечно испытывать жгучую, иссушающую боль, но не встретить ее и не полюбить… нет, это невообразимо. Все это, я полагаю, похоже на речи безумца — все бурные страсти кажутся просто глупыми, когда мы говорим о них нашими обычными, неподходящими для их выражения словами. Душевные муки существуют не для их выражения словами. Душевные муки существуют не для того, чтобы разглагольствовать о них, а для того, чтобы испытывать их и безропотно выносить. Мне, вероятно, не следовало говорить ни о чем… но разговор помог — чуть-чуть. Во всяком случае, теперь у меня хватит сил уйти завтра утром, соблюдя все приличия и не устроив сцены. Но вы ведь будете писать мне иногда — не правда ли, миссис Блайт? — и сообщать, что нового у Лесли?

— Разумеется, — заверила Аня. — Мне так жаль, что вы уезжаете. Нам будет вас очень не хватать. Мы все стали такими добрыми друзьями! Если бы не ваши чувства к Лесли, вы могли бы еще не раз вернуться сюда на лето. Возможно, что все же… со временем… когда вы забудете, может быть…

— Я никогда не забуду… и никогда не вернусь в Четыре Ветра, — сказал Оуэн коротко и выразительно.

Тишина и сумерки опустились на сад. Издали доносился спокойный и монотонный плеск волн, набегающих на песчаную косу. Вечерний ветер в тополях, казалось, выводил старинную, печальную и странную, песню — воспоминание о какой-то давней разбитой мечте. Стройная молоденькая осинка отчетливо вырисовывалась перед ними на фоне западного неба, окрашенного в нежные золотистые, изумрудные и бледно-розовые тона. Было видно каждую веточку, каждый листик во всей их сумеречной, трепетной, колдовской красоте.

— Красиво, правда? — сказал Оуэн, указывая на осинку. У него был тон и вид человека, окончательно завершившего предыдущий разговор.

— Так красиво, что мне даже больно от этой красоты, — отозвалась Аня мягко. — Совершенная красота всегда причиняет мне боль. Помню, в детстве я называла ее «странной, но приятной болью». В чем причина того, что подобная боль кажется неотделимой от совершенства? Не является ли она болью законченности творения… когда мы сознаем, что сверх существующего уже не может быть ничего, кроме ухудшения и упадка?

— А может быть, — сказал Оуэн задумчиво, — то божественное, что заключено внутри нас, отзывается на то близкое ему по духу, что выражено в зримом совершенстве.

— У вас, кажется, насморк. Натрите-ка лучше нос салом, перед тем как лечь спать, — сказала мисс Корнелия, которая вошла в сад через маленькую калитку между пихтами как раз вовремя для того, чтобы нечаянно подслушать последнее замечание Оуэна. Мисс Корнелии нравился Оуэн, но она считала делом принципа карать насмешкой любого мужчину за «выспренний» язык.

Мисс Корнелия была олицетворением комедии, которая всегда выглядывает из-за угла на трагедию жизни. Аня, чьи нервы были все еще немного напряжены, разразилась безудержным смехом, и даже Оуэн слегка улыбнулся. Чувства и страсти явно исчезали из вида в присутствии мисс Корнелии. И Ане ничто уже не казалось таким безнадежным, мрачным и мучительным, каким казалось всего лишь за несколько минут до этого. Но сон бежал от нее в ту ночь.

Оуэн Форд покинул Четыре Ветра на следующее утро. Вечером Аня отправилась навестить Лесли, но никого не нашла. Дом был заперт, и ни огонька ни в одном окне. Казалось, что в нем нет ни души. Лесли не заглянула в гости на следующий день, и Аня сочла это плохим знаком.

Вечером Гилберта вызвали к больному в рыбачью деревушку, и Аня решила проехаться вместе с ним до мыса, чтобы провести несколько часов в обществе капитана Джима. Но за огромным маяком, рассекающим туман осеннего вечера взмахами своего светового луча, приглядывал племянник капитана, Алек Бойд, самого же капитана на маяке не было.

— Что ты будешь делать? — спросил Гилберт. — Поедешь со мной?

— Мне не хочется ехать в деревню, но я, пожалуй, переберусь вместе с тобой через пролив и поброжу по песчаной косе до твоего возвращения. Здесь, на скалах, слишком уж скользко и уныло в этот туманный вечер.

Оставшись в одиночестве на песчаной отмели, Аня целиком отдалась мрачному очарованию ночи. Было довольно тепло для сентября, и в предвечерние часы стоял густой туман, но полная луна, немного рассеяв его, превратила гавань, залив и берега в странный, фантастический мир бледной серебристой дымки, в которой все вырисовывалось неясно, словно пугающие фантомы. Черная шхуна капитана Джосайи Крофорда, которая выходила из гавани, направляясь в один из портов Новой Шотландии с грузом картофеля, была кораблем-призраком, что плывет к далеким, не отмеченным на картах землям, вечно удаляющимся, вечно остающимся недостижимыми. Крики невидимых чаек над головой были призывами душ обреченных на гибель моряков-белые барашки набегающих на песок волн — волшебными существами морских глубин, подкрадывающимися к человеку; большие песчаные дюны — ссутулившимися, спящими великанами из древней легенды северных стран; а огни, неясно поблескивающие за гаванью, —обманчивыми маяками на берегу какой-то сказочной страны. Гуляя в тумане по песчаной косе, Аня тешилась сотнями фантазий. Было так восхитительно, так романтично, так таинственно бродить одной здесь, на этом заколдованном берегу.