Джо, маленький племянник капитана, тоже пришел на маяк, чтобы провести со своим двоюродным дедушкой первый день Нового года, и уже успел уснуть на диване, где в ногах у него лежал Первый Помощник, свернувшийся в огромный золотой шар.

— До чего милый мальчуган! — сказал капитан Джим, с восхищением глядя на него. — Я очень люблю смотреть на какого-нибудь спящего ребенка, мистрис Блайт. Я думаю, это самое красивое зрелище на свете. Джо нравится приходить сюда на ночь, так как я кладу его спать рядом с собой. Дома ему приходится спать с двумя братишками, и он этим недоволен. «Почему я не могу спать с папой, дядя Джим? — спрашивает. — В Библии все спят со своими отцами». Ох уж эти его вопросы — сам священник не сумел бы на них ответить. Он прямо-таки закидывает меня ими: "Дядя Джим, если бы я не был мной, то кем бы я был?" Или: «Дядя Джим, что случилось бы, если бы Бог умер?» Он выпалил эти два, перед тем как уснуть. А что до его воображения, оно отталкивается от всего, что есть вокруг. Он сочиняет самые невероятные истории… и тогда мать в наказание за вранье запирает его в чулан. Но он садится там и сочиняет очередную небылицу, чтобы рассказать ей, когда она его выпустит. У него была припасена одна и для меня, когда он пришел сегодня сюда. «Дядя Джим, — говорит с наисерьезнейшим видом, — у меня было сегодня приключение в деревне». — «Да? Какое же?» — спрашиваю. Я ожидал чего-нибудь потрясающего, но все же не был готов к тому, что я в действительности услышал. «Я, — говорит, — встретил на улице волка — огромного волка с большой красной пастью и ужасно длинными зубами». — «Да? — говорю. — А я и не знал, что в Глене есть волки». — «Он пришел издалека-издалека, — говорит Джо, — и я понял, что он хочет меня съесть». — «Ты испугался?» — спрашиваю. «Нет, — отвечает, — потому что у меня был большущий револьвер и я застрелил волка насмерть… совсем насмерть… и тогда он поднялся на небеса и укусил Бога». Я был совершенно ошеломлен, мистрис Блайт!

С каждым часом вокруг горящего в камине плавника становилось все веселее. Капитан Джим рассказывал морские истории, Маршалл Эллиот пел красивым тенором старинные шотландские баллады, а под конец капитан снял со стены свою старую скрипку и заиграл. Скрипачом он был неплохим, и его игру по достоинству оценили все, кроме Первого Помощника, который соскочил с дивана так, словно в него выстрелили, издал вопль протеста и, как безумный, взлетел вверх по лестнице.

— Никак не могу развить у этого кота музыкальный слух, — покачал головой капитан Джим. — Он не хочет задержаться на то время, которое необходимо, чтобы научиться любить ее. Когда у нас в церкви появился орган, старый Ричардс, церковный староста, вскочил со своего места, как только органист впервые заиграл, и помчался по проходу между скамьями и прямиком из церкви с невероятной скоростью. Это так напомнило мне Первого Помощника, удирающего от звуков моей скрипки, что я оказался как никогда близок к тому, чтобы расхохотаться в церкви во весь голос.

Было нечто столь заразительное в развеселых мелодиях капитана Джима, что очень скоро ноги Маршалла Эллиота начали сами собой притопывать в такт. В молодости он славился как танцор. И вскоре он вскочил и протянул руки Лесли. Она мгновенно ответила на этот призыв. Круг за кругом по освещенной огнем комнате проносились они с удивительной, ритмичной грацией. Лесли танцевала вдохновенно; неукротимое, сладкое буйство музыки, казалось, проникло в нее и овладело ею. Аня следила за ней зачарованная и восхищенная. Она никогда не видела свою новую подругу такой. Вся внутренняя красота и краски, и обаятельность натуры Лесли словно вырвались наружу и лились через край ярким румянцем, сиянием глаз, грацией движений. Даже вид Маршалла Эллиота с его длинными волосами и бородой не мог испортить картину. Напротив, его присутствие усиливало производимое ею впечатление. Он был похож на викинга древних времен, танцующего с одной из голубоглазых, золотоволосых дочерей Скандинавии.

— Это самый красивый танец, какой я видел, а видел я их в свое время немало, — объявил капитан Джим, когда смычок наконец выпал из его уставшей руки. Лесли, смеющаяся и запыхавшаяся, опустилась на стул.

— Я люблю танцевать, — сказала она, обращаясь к сидевшей рядом Ане. — Я не танцевала с шестнадцати лет… но очень люблю танцы. Кажется, будто музыка бежит в моих жилах, как ртуть, и я забываю обо всем… обо всем, кроме удовольствия выдерживать ритм. Под ногами нет пола, и нет крыши над головой — я плыву среди звезд.

Капитан Джим повесил скрипку на место рядом с большой рамкой, в которую были оправлены какие-то банкноты.

— Есть ли среди ваших знакомых кто-нибудь еще, кто может позволить себе развешивать банкноты на стенах вместо картин? — улыбнулся он. — Здесь двадцать десятидолларовых банкнот, не стоящих даже стекла, которое их покрывает. Это банкноты старого банка острова Принца Эдуарда. Они были у меня на руках, когда банк лопнул, и я велел оправить их в рамку и повесил здесь — отчасти как напоминание никогда больше не доверять банкам, а отчасти для того, чтобы, глядя на них, испытывать наслаждение, какое испытывает настоящий миллионер… А, Помощничек, не бойся! Теперь ты можешь вернуться. Музыка и шумное веселье на сегодняшний вечер закончились. Старому году осталось пробыть с нами лишь один час. Я, мистрис Блайт, видел семьдесят шесть новых годов, приходивших вон оттуда, из-за залива.

— Вы увидите сто, — сказал Маршалл Эллиот.

— Нет, да я и не хочу… по меньшей мере, думаю, что не хочу. Смерть кажется нам все более дружелюбной, по мере того как мы стареем, Маршалл. Впрочем, я не утверждаю, будто кто-то из нас действительно хочет умереть. Теннисон сказал правду, когда написал это[24]. Взять хотя бы старую миссис Уоллес из Глена. Всю жизнь у нее — бедная душа! — было полно неприятностей, и почти все, кого она любила, умерли. Она всегда говорит, что будет только рада, когда придет ее смертный час, и что не хочет более пребывать в сей юдоли слез. Но стоит ей захворать — что за суматоха! И доктора из города, и лекарств столько, что от них и собака сдохла бы. Хоть жизнь, без сомнения, юдоль слез, есть люди, которые плачут с удовольствием.

Они провели последний час старого года, тихо сидя вокруг огня. За несколько минут до полуночи капитан Джим встал и открыл дверь.

— Мы должны впустить в дом Новый год, — сказал он.

За дверью была прекрасная синяя ночь. Искрящаяся полоса лунного света казалась гирляндой, украшающей залив. Гавань, отделенная от него песчаной косой, сверкала, как жемчужная мозаика. Они стояли перед дверью и ждали — капитан Джим, с его зрелым, исчерпывающим жизненным опытом, Маршалл Эллиот, в расцвете сил, но с ощущением бессодержательности своего существования; Гилберт и Аня, с их драгоценными воспоминаниями и горячими надеждами; Лесли, с ее горьким прошлым и безотрадным будущим.

Часы на маленькой полке над камином пробили двенадцать.

— Добро пожаловать, Новый год, — низко поклонившись, сказал капитан Джим, когда отзвучал последний удар. — Я желаю вам всем, друзья, счастливейшего года в вашей жизни. Что бы ни принес нам Новый год, я думаю, это будет наилучшее, что припас для нас Великий Капитан… и, так или иначе, все мы станем на якорь в хорошей гавани.

После Нового года зима решительно вступила в свои права. Высокие белые сугробы громоздились вокруг маленького домика, а мороз разрисовал его окна пальмовыми ветвями. Лед в гавани становился все толще и прочнее, пока местные жители не начали свои обычные зимние путешествия по нему. Безопасные пути были отмечены вехами по распоряжению человеколюбивого правительства, и день и ночь на них весело позвякивали колокольчики саней. В тихие лунные ночи Аня слушала этот звон в своем Доме Мечты, словно сказочную мелодию, исполняющую на курантах эльфов. Залив замерз, и маяк на мысе Четырех Ветров больше не вспыхивал во тьме. В те месяцы когда навигация была закрыта, должность капитана Джима становилась синекурой.