Мы прошли мимо церкви и оказались в следующей деревне, и Лила позвонила родителям. Я услышала, как она говорит:

– Назвалась племянницей директора. Я уверена, что она не опасна, мам.

По дороге в Лугано Лила спросила:

– Значит, ты проживёшь тут целый год? Представь, каково это: жить тут целый год. Это словно… словно… не знаю… словно рай.

– Иногда идёт дождь, – сказала я.

Она засмеялась – этот смех начинался где-то глубоко в её горле как тихое бульканье, затем выкатывался из её рта и разносился по воздуху, оборачиваясь вокруг деревьев и кустов. Я бы засмеялась с ней, но была совершенно уверена, что мой смех прозвучит по сравнению с её смехом как-то неполноценно.

Я спросила её, не встречала ли она других студентов.

– Только одного, – сказала Лила. – Позавчера… Мальчишка. Гатри, вроде так его зовут. Знаешь, что он сделал? Пригласил меня съездить с ним в Милан. Милан! Вот ведь сумасшедший. Как будто родители разрешат мне сорваться в Милан с каким-то незнакомцем! Впрочем, он довольно милый, знаешь?

Значит, Гатри приглашал в Милан нас обеих. Я с ним только познакомилась, ничего о нём не знала, но всё равно расстроилась, что он позвал не одну меня. Я бы рассказала об этом Лиле, но на собственном горьком опыте убедилась, что не стоит рассказывать слишком много людям, с которыми только что познакомилась. На второй день учёбы в школе в Калифорнии я рассказала какой-то девочке, что влюбилась в одного мальчика. К обеду новость облетела уже всю школу. По дороге домой ко мне подошли две девчонки и сказали: «Что, думаешь, раз новенькая, значит, особенная? Мы тебе кое-что объясним. Этот парень уже занят, а в тебе нет ничего особенного».

В общем, пусть я и расстроилась, что Гатри приглашал в Милан и Лилу тоже, я ничего ей не сказала.

На широкой открытой площади в центре Лугано мы устроились в кафе под открытым небом и, тщательно изучив меню, заказали пиццу. На моей лежали какие-то странные коричневые штуковины.

– Это анчоусы, – сказала Лила.

– Что это такое?

– Ты не знаешь, что такое анчоусы? – удивилась она. – Такие маленькие-маленькие рыбки. Очень солёные.

Я уставилась на них. Больше всего они напоминали раздавленных сороконожек. Я сняла их с пиццы и спрятала под куском теста.

– Слушай, – сказала Лила. – Никто не говорит по-английски! Здорово, правда? Мы можем говорить что угодно, и никто не поймёт.

– Дядя говорил, что большинство местных жителей знают английский. А вот мы их не понимаем.

– Правда? – спросила Лила. – Ну, спасибо, что предупредила. Я могла сказать что-нибудь, о чём потом пожалею.

Но я не могла представить, что она может сказать что-то, о чём может потом пожалеть, или что я буду против этого возражать. Мне нравилось сидеть с ней за столом под открытым небом, словно у меня на самом деле появилась подруга, выступившая из толпы незнакомцев.

В центре площади жонглёр подбрасывал красные мячики. Голуби ходили по брусчатке и что-то клевали. По всем четырём сторонам площади стояли высокие здания. Гору я не видела. Я знала, что она где-то там, за домами, за деревьями, но с места, где мы сидели, я её не видела и чувствовала себя в безопасности.

Эта гора словно вглядывалась в меня. Она была такой тёмной и большой, всегда высилась где-то рядом, закрывая всё собою. А ещё она была похожа на горы, где я жила с семьёй, – и, соответственно, постоянно напоминала, что никого из них рядом нет.

Иногда она даже застигала меня врасплох. Я думала о чём-то другом – может быть, о колоколах Сан-Аббондьо или узких, извилистых улочках Швейцарии, – а потом видела гору и вспоминала о семье, и мне было стыдно, что я не думала о них и что мне даже начинало понемногу нравиться в этом новом месте.

Что, если я полностью адаптируюсь? Что, если я забуду о них, а они забудут обо мне?

Когда мы вернулись в гостиницу Лилы в Монтаньоле, её отец сидел на террасе, подставив лицо солнцу. Лила представила меня.

– Американка? – спросил он. – Твой дядя – директор? Надеюсь, он знает, что делает.

И он засмеялся, но его смех был не тёплым, как у Лилы, а холодным и насмешливым. Позади него над долиной летел на малой высоте изящный реактивный самолёт авиакомпании «Кроссэйр», напоминавший красно-белую летучую рыбу.

Уходя, я обернулась, чтобы в последний раз на них посмотреть. Лила смотрела на отца, а тот показывал на неё пальцем, словно предупреждая. Она похлопала его по плечу и засмеялась, и я слышала этот смех ещё долго, пока спускалась с холма. Я слышала его на протяжении всего пути с Коллина-ди-Оро. Даже после того, как его уже точно невозможно было бы слышать.

Миссис Стирлинг, основательница и хозяйка школы, прибыла в город за день до открытия. Судя по тому, как трепетали преподаватели и рядовые сотрудники в ожидании её визита, можно было подумать, что приезжает сама королева. И в какой-то степени, встретившись с ней, действительно чувствуешь, словно в самом деле встретился с королевой.

Я не знаю, сколько ей лет. Сама она говорила, что ей сто пять, но явно в шутку. Кто-то предполагал, что ей шестьдесят, или шестьдесят пять, или семьдесят. Но я так не думала. По тому, как она себя вела, ей трудно было дать даже шестьдесят.

У неё была копна седых волос, она носила чёрные платья с низким вырезом, длинное перламутровое ожерелье, огромные блестящие серёжки и чёрные туфли на шпильках. Это была её униформа, и она меняла её очень редко и совсем чуть-чуть – например, надевала красные туфли на шпильках вместо чёрных. Миссис Стирлинг была очень элегантной, и, когда она вплывала в комнату, все поворачивались и смотрели на неё. Она знала почти всех по именам и бегло говорила по-английски, по-французски и по-итальянски, причём могла мгновенно перейти с одного языка на другой.

Её дом, Каса-Стирлинг, огромное четырёхсотлетнее каменное здание с высокой колокольней, стоял на самой границе территории школы. У миссис Стирлинг были дома и на территориях других её школ во Франции, Испании и Англии, а ещё вилла в Италии, и она проводила жизнь в разъездах из одной школы или дома в другой, обычно задерживаясь не больше чем на неделю.

У миссис Стирлинг был синий «Вольво», и все знали, что она часто превышает скорость и её заносит на поворотах. Она могла в любой момент сказать «Уезжаю в Англию», сесть за руль и ехать день и ночь через всю Швейцарию и Францию, потом добраться на пароме до Англии и ехать дальше до самой школы. Но если она очень торопилась, то летела самолётом.

Впервые я встретилась с ней в день приезда учеников на открытие школы. Она устроила чаепитие на террасе, люди то заходили, то выходили оттуда. Дядя Макс сказал, что я должна пойти с ним и тётей Сэнди и что миссис Стирлинг «с нетерпением ждёт» встречи со мной. Я не могла даже представить, почему, и очень нервничала, думая, что вот сейчас она на меня посмотрит и крикнет: «Голову ей долой!»

Но она оказалась совсем не такой. Она взяла меня за обе руки, сказала, что у меня очаровательное имя и личико и что она невероятно рада, что я учусь в её школе, а ещё она невероятно рада, что дядя Макс и тётя Сэнди тоже здесь.

Я подумала, что она, должно быть, просто номинальная фигура, как английская королева, и на самом деле ничего не делает, но и тут оказалась неправа. Дядя Макс сказал:

– Она знает обо всём, что происходит, и если ей что-то не нравится, она говорит: «Измените!» или «Исправьте». И она имеет в виду «Сейчас же, немедленно!»

Он выглядел немного испуганным.

– Но я думала, что вы здесь босс, – сказала я.