Впрочем, даже подушка не заглушила бабушку Фьорелли. Та не умолкала.

– А ты что? – спрашивала она у мамы. – Ты художница с отличной подготовкой, но я готова поспорить, что у тебя даже собственной кисточки нет.

– Я рисую, – сказала мама.

– И что ты рисуешь? Стены? Покосившиеся, облупившиеся стены? Баста! Ты должна поговорить с сестрой…

На следующее утро бабушка Фьорелли уехала. Уехал и папа – искать новое жильё. Прознал о новой интересной возможности, как он сказал.

И мы следовали за ним, от возможности к возможности, а на пути Крик влипал во всё новые и новые проблемы. Крик говорил, что он не виноват, что куда бы мы ни приезжали, он встречается с какими-то людьми, которые заставляют его совершать плохие поступки. Крик говорил, что какие-то мальчишки в Оклахоме подговорили его кинуть камень в окно школы, какие-то мальчишки в Орегоне подговорили его проколоть шину, какие-то мальчишки в Техасе подговорили его выкурить косячок, какие-то мальчишки в Калифорнии подговорили его сжечь амбар, какие-то мальчишки в Нью-Мексико подговорили его угнать машину…

Каждый раз, когда мы переезжали, папа говорил ему: «Можешь начать жизнь заново».

А ещё с каждым переездом Стелла становилась всё молчаливее. Стоило нам неделю провести в каком-нибудь новом городке, парни днями и ночами начинали стучаться к нам в двери и спрашивать её. Самые разные парни – суровые, клёвые, тихие, даже совсем ботаники.

В Калифорнии, когда ей было шестнадцать, она одним воскресным вечером пришла домой, проведя выходные якобы с подругой, и сказала, что вышла замуж.

– Нет, не вышла, – сказал папа.

– Ну, ладно, не вышла, – ответила она и ушла спать.

Она рассказала мне, что вышла замуж за морского пехотинца, и показала свидетельство о браке. Морской пехотинец отправлялся в далёкую экспедицию. Стелла начала есть, есть и есть. Она становилась всё круглее, круглее и круглее. Когда мы были в этом городке, на холмах в Нью-Мексико, однажды ночью она меня разбудила и сказала:

– Приведи маму, и поскорее.

У Стеллы начались роды. Папа был в отъезде, Крик сидел в тюрьме, а Стелла рожала.

Такой выдалась последняя неделя моей первой жизни.

Моя вторая жизнь началась, когда меня похитили двое совершенно незнакомых людей. Мама, которая тоже была сообщницей в похищении, сказала, что я преувеличиваю. Ну да, незнакомцы не были совсем уж незнакомыми. Я два раза с ними встречалась: это мамина сестра и её муж, тётя Сэнди и дядя Макс. Они внезапно ворвались в наш маленький городок на холмах Нью-Мексико и всю ночь разговаривали с мамой. Наутро тётя и дядя насильно усадили меня в свою машину (ладно, допустим, не совсем насильно, но моего мнения при этом похищении никто не спрашивал). Рядом поставили коробку с моими вещами, и мы поехали в аэропорт Альбукерке.

Я всё ещё жила в режиме «пузыря». Мне казалось, что вокруг меня гладкий пузырь, достаточно прозрачный, чтобы через него можно было видеть, но при этом достаточно крепкий, чтобы не выпускать меня. Словно огромный прозрачный пляжный мячик. Я представляла, словно в этом мячике-пузыре есть поры, через которые я могу впускать всякие штуки снаружи, разглядывать их, а потом выкидывать обратно, если они мне не нравятся. Во время поездки до Альбукерке поры были полностью запечатаны. Но когда мы добрались в аэропорт, я уже ничего не могла поделать – несколько довольно-таки непослушных пор открылись сами по себе.

Я никогда не летала на самолётах. Дядя Макс отдал мою коробку с вещами женщине в форме. Тётя Сэнди купила мне «M&M’s» и иллюстрированную книгу сказок. Я уже была слишком взрослой для сказок и так ей и сказала, но она ответила:

– Скажу тебе по секрету, я сама читаю их постоянно, а я ведь уже совсем старая!

Мы посидели в комнате, потом встали в очередь, прошли по туннелю и сели в узкие кресла – это и оказался самолёт. Когда самолёт начал разгон по взлётной полосе, я полностью запечатала свой пузырь, готовая к крушению. Я знала, что самолёт не взлетит в воздух, как должен. Я нагнулась и обхватила колени, как было указано на маленькой карточке-инструкции в кармане сиденья. Тётя Сэнди похлопала меня по спине.

– Мы все умрём! – сказала я.

Шум был ужасный – оглушающее шипение и рёв, – и всё это время тётя Сэнди хлопала меня по спине, словно ей было всё равно, расплющит её в крушении или нет. Потом верхняя часть самолёта поднялась, и он вместе с людьми и всем остальным взмыл в воздух. Мы полетели.

Мы летели! Я не отлипала от иллюминатора, пока мы летели над страной. Я была в небе, мы пролетали прямо через облака, а иногда видели пушистые белые подушки облаков под нами, а иногда облаков вообще не было, и мы видели горы и реки, и озёра, и дороги. Вот под тобой город, потом моргаешь – а его уже нет, а вместо него – пустыня, или новые горы, или холмы, или равнины. Зелёная земля и коричневая земля. Просто чудо.

Это было совершенно не похоже на езду на машине, когда видишь только чуть-чуть тут и чуть-чуть там: дом, дерево, заправка, опять дома, опять деревья, поля. В машине всё начинает сливаться, и кажется, что ты одновременно нигде и везде. А вот в самолёте ты видишь, как всё расстилается под тобой, словно живая карта или широкая-широкая живая фотография, а ты висишь над ней и точно знаешь, где ты. Ты – точка, летящая во многих милях над штатом Оклахома, где ты когда-то жила вон на том клочке земли, а теперь ты точка над Арканзасом, где даже забыла, что жила, а теперь – над Теннесси и над Виргинией. Ты – маленькая точка.

Точнее, я: Динни-Точечка.

Самолёт приземлился и снова не потерпел крушение, и мы поехали домой к тёте Сэнди и дяде Максу в Вашингтон, округ Колумбия, где были два работающих туалета, чистый ковёр и белые стены с картинами в рамах. Отец, который во время моего похищения искал очередную возможность, позвонил и, плача в трубку, пожелал мне удачи с моей возможностью.

Я не хотела слышать, как он плачет, да и «возможности» никакой не хотела, но тётя Сэнди и дядя Макс казались очень взволнованными, так что я решила делать всё, что мне говорят, пока не смогу спланировать побег. Мне казалось, что всё это происходит с кем-то другим. С этой Доменикой Сантолиной Дун. А я оставалась Динни-в-пузыре, и я просто наблюдала, планируя побег для Доменики.

На следующий день эта Доменика Сантолина Дун сфотографировалась и подала заявление на паспорт, а через две недели мы снова поехали в аэропорт. На этот раз мы летели в ночь через океан, а посреди ночи прямо над океаном взошло солнце – р-раз, и утро настало ещё до того, как ночь закончилась, и мы ели настоящую еду, а не собачьи бисквиты. Самолёт облетел остроконечные, усыпанные снегом горы и приземлился (не потерпев крушения) в швейцарском Цюрихе. Я оказалась за границей.

Дядя Макс должен был стать новым директором школы в Лугано на юге Швейцарии, а тётю Сэнди позвали туда учительницей, а Доменика Сантолина Дун теперь будет жить с ними и ходить в их школу. Доменика Сантолина Дун в Швейцарии. Интересная возможность.

На вокзале в Цюрихе люди толпами носились туда-сюда, как испуганные животные. Поезда стояли рядом друг с другом, словно ряд фургонов-скотовозок, и люди выходили из них и заходили. Мы стояли под расписанием.

– Четвёртая платформа, – сказала тётя Сэнди. Она была похожа на маму, но одета в красивую одежду, наверняка тщательно подобранную. Голос её тоже напоминал мамин, но говорила она быстрее, чем мама. – Вон там, в конце – бежим!