– Ты уверена? – спросил дядя Макс.

Он был очень высоким, с кудрявыми чёрными волосами и вообще ничем не напоминал папу. Он выглядел как человек с рекламного плаката – чистый и аккуратный, даже после долгого полёта. А у меня на кофте до сих пор были крошки от ужина.

– Этот? – продолжил дядя Макс. – Он останавливается в Лугано?

Тётя Сэнди махнула рукой в сторону расписания, там были обозначены остановки.

– Вот, видишь? Арт-Гольдау, Беллинцона, Лугано…

Дядя Макс побежал по серой платформе, толкая перед собой тележку с их чемоданами и моей коробкой.

– Динни! – крикнул он через плечо. – Не отставай…

Они купили мне новую одежду и новые чёрные туфли, от которых у меня очень болели ноги, но я притворялась, что ничего у меня не болит, потому что новые туфли стоили кучу денег. И у них будто был собственный разум. Они постоянно сталкивались друг с дружкой, из-за чего я спотыкалась, и мне приходилось смотреть вниз и приказывать им поворачиваться в нужном направлении. Иногда мне казалось, словно я пытаюсь разнять двух маленьких ссорившихся детишек.

Вокруг нас сновали люди, переговариваясь на немецком, французском и итальянском. Для меня это звучало примерно как ахтеншпит-фликеншпит, и непа-сипа, и буль-булино джантино буль-булино. А потом я вдруг поняла, что узнаю некоторые итальянские слова: Чао! Арриведерчи! Андьямо![4] Мама иногда произносила их. Мне хотелось остановиться и прислушаться к тому, что все говорят. Они словно говорили загадками, и мне нужно было дождаться подсказку, чтобы понять их. Может быть, они говорят «Пожар! Пожар!» или «Бегите! Спасайтесь!»

– Динни! – позвала тётя Сэнди. – Скорее!

Мне не обязательно было спешить. Я могла раствориться в толпе, чтобы меня выпихнули через туннель в город. Я могла спокойно катиться дальше в своём мяче-пузыре.

Я привыкла переезжать, собирать вещи и следовать за взрослыми, как робот, но уже устала от этого. Я не хотела больше ездить. Я хотела быть где-то, жить где-то, хотела вернуться в семью.

В Нью-Мексико я услышала, как мама сказала тёте Сэнди: «С Динни всё будет в порядке, точно говорю. Она очень хорошо адаптируется».

Стоя на оживлённом вокзале в Цюрихе, я пожалела, что умею хорошо адаптироваться, и обещала себе, что перестану так делать.

Впрочем, за одну ночь полностью изменить характер довольно трудно.

– Динни! Динни! – крикнула тётя Сэнди.

Маленькая коричневая птичка носилась туда-сюда под куполом крыши. В дальнем конце вокзала, возле потолка, было открытое окно.

«Вон туда, – мысленно обратилась я к птичке, – вон туда!»

– Динни!

Дядя Макс погрузил багаж в поезд, и тётя Сэнди, уже стоявшая в вагоне, затащила его в проход. Я – маленький адаптирующийся робот Динни – поднялась вслед за дядей Максом, и станционный смотритель закрыл за нами дверь. Послышался громкий свисток.

Часы на платформе щёлкнули, когда поезд отошёл от станции. Я села напротив тёти и дяди.

– О, Динни! – сказала тётя Сэнди. – Мы успели!

Она прижалась лицом к окну.

– Посмотри только, посмотри! О, Швейцария!

Чух-чух, пш-ш-ш. Поезд выехал из города, обогнул озеро, проехал тёмно-зелёную долину, а потом стал подниматься вверх, вверх, вверх в горы. Через тёмные туннели. Вверх, вверх, вверх, пересекая горы, а потом вниз, вниз, вниз. Пш-ш-ш.

– О, я просто не могу! – сказала тётя Сэнди. – Только посмотри на это!

Дядя Макс сжал её руку. Крутые каменные скалы и высокие зелёные пастбища проносились мимо нас, пока поезд петлял по серпантинам. Шумные водопады появлялись, потом исчезали из виду. Прозрачные быстрые реки текли рядом с поездом, извиваясь вдоль путей. Маленькие домики выглядели так, словно их воткнули в склон горы, и они там проросли и расцвели. Тётя Сэнди называла их шале. Гладкое такое слово. Шале. Я повторяла его про себя снова и снова: шале, шале, шале. От него мне хотелось спать.

Поезд нёсся вдоль Альп, словно куда-то очень опаздывал и навёрстывал упущенное. Может быть, на самом деле меня везут в тюрьму, где закуют в цепи и будут кормить плесневелым хлебом и поить ржавой водой?

Я задумалась, смогу ли привыкнуть к плесневелому хлебу. Даже представила, как откусываю его, пытаясь хоть немного подкрепиться. Кусочек хлеба, глоточек ржавой воды. Я бы смогла привыкнуть. А потом подумала: «Нет! Я не привыкну! Не стану адаптироваться! Не буду! Я взбунтуюсь!»

Поезд проехал мимо мужчины с двумя детьми, которые рыбачили в горной речке, и меня накрыла тоска по дому. Отец научил меня рыбачить, и мы часто сидели на берегу, закинув удочки и почти не разговаривая друг с другом. Ему очень нравилось на воздухе. Это сразу было видно по его лицу – как только мы выходили, он сразу широко улыбался, потом, когда мы добирались до реки, улыбка становилась ещё шире, а глядя на воду, он глубоко вздыхал.

Когда мы возвращались домой, мама всегда спрашивала: «Поймали что-нибудь?» Иногда мы действительно вылавливали несколько рыбок, но чаще всего улова у нас никакого не было, и папа отвечал: «Поймали солнце! Поймали день!»

Мама обожала эти слова – просто восторгалась. Она целовала папу в щёку и говорила: «Ты принц среди людей».

В поезде, ехавшем по Швейцарии, я спала и просыпалась, спала и просыпалась, а он всё ехал. Через три часа поезд выехал на равнину и остановился у платформы возле склона холма.

– Лугано! – объявил проводник. – Лугано!

– Мы приехали к подножию Альп, в южный район Швейцарии, – объяснил дядя Макс, когда мы вышли на платформу.

С другой стороны улицы раскинулся Лугано, расположенный на берегу озера. Над городом возвышались две горы, и их тени падали на зеркальную поверхность озера. Тёмные силуэты гор выделялись на фоне неба, словно стражи-великаны. Но тюрьмы пока было не видно.

Мы сели в такси. Машина выехала из Лугано и стала подниматься на покатый холм между горами – Коллина-ди-Оро, что, по словам дяди Макса, означало «золотой холм». Впрочем, он был не золотым, а зелёным и коричневым, а дорога – серой. Такси проезжало узкие повороты, и наконец дядя Макс воскликнул: «Вот! Сюда!»

Возле дороги стоял знак, а слева, в рощице, пряталась старая вилла с красной крышей. Снаружи вилла выглядела величественной и прочной, огромной и пугающей. Бледные каменные стены, железные балконы, высокие окна с чёрными рамами. Она напоминала картинку из книги, которую мне купили тётя Сэнди и дядя Макс. В книге принцессу заперли в башне похожей виллы.

Внутри нас ждали тёмные деревянные полы и тусклые, узкие коридоры. Двери и ставни скрипели и стонали. Пыльные портреты висели на стенах: мрачные люди в чёрных плащах обвиняюще смотрели прямо на меня, другие же, игнорируя, отвернулись в сторону. В столовой на стенах были развешаны древние доспехи и оружие: щиты, копья и шлемы, неприятные тёмные очертания. Я прислушалась, не зовёт ли на помощь какая-нибудь пленная принцесса.

Именно здесь миссис Стирлинг решила организовать американскую школу для студентов со всего мира. Именно здесь я буду учиться. Я не буду одна, в отличие от студентов на пансионе, сказал дядя Макс. Я буду жить с ним и тётей Сэнди.

Я всё ещё считала, что меня заманивают в тюрьму, и не понимала, почему я здесь, почему мне нельзя было остаться с мамой, папой, Криком, Стеллой и её ребёнком. Я думала, что сделала что-то не так и меня за это наказывают. Или, может быть, нужно было расчистить место для малыша, и кому-то из нас пришлось уйти. Мне.

Мы прошли внутренний дворик и поднялись на холм.

– Багаж потом заберём, – сказал дядя Макс. – Надо было попросить таксиста высадить нас на вершине холма.

Мы поднимались по высоким каменным ступеням, лавируя между деревьями – на одних висели странные оранжевые плоды, ветви других были усыпаны жёлтыми цветами, пахнущими сладко, как варенье. Мы добрались до виа Попорино, узкой мощёной улочки, и прошли мимо жёлтого дома, серого, розового, после чего остановились возле белого с красной крышей. Шале.