«Я люблю — вот объяснение», — думает Пит, вспоминая годы каторжной работы… Залитые кофе листы бумаги, новая центрифуга, лабораторные крысы, распахнутый халатик лаборантки, споры с Феррисом из аналитического отдела насчет места, оборудования, расходов — и над всем этим, словно лазерная решетка, парит его блестящее доказательство. Его догадка, нет, лучше сказать так: его педантично доказанная гипотеза. Вершина его жизненного пути. Ему уже никогда не повторить подобного, ну и пусть. Вот он, зенит его научной карьеры. Самое время. Главное — не вспоминать о том, что сказал Натан (Нобелевка), даже про себя не произносить это дурацкое слово (Нобелевка). Хватит, это глупо, лучше подумай о самой работе, о мощи и ясности доказательной базы.

Он нащупывает под стопкой распечаток лоток с письмами, успевший зарасти мхом (первое, с чего начну, — потребую себе секретаршу!), но хватит ли света от окна? Воздух в кабинете сгущается, словно вокруг бурлят потоки энергии. Слишком много кофе, думает он, слишком сильные эмоции. Я к такому не привык. Мой удел — одиночество. Отныне все изменится. Хватит держать все в себе, пришла пора делиться с молодыми. Теперь у меня будут толпы помощников…

Он смотрит в окно на пыльный пригород Бетесды и видит череду статей, у каждой длинный список авторов, но научный руководитель везде он. Маститый ученый, помогающий молодым дарованиям с первой публикацией. Человек-легенда… Дети играют в баскетбол у гаражей, неужели кого-то из них в старости вылечат от миеломы благодаря его одиноким трудам? Если бы кристаллизацию можно было ускорить! Рано или поздно это случится. Правда, уже не при мне, размышляет он. Разглядывать бегущие фигурки мешает мерцание, которое, кажется, исходит откуда-то из конца улицы, хотя, скорее всего, это что-то у него на сетчатке.

Нельзя пить столько кофе, укоряет он себя. Только бы не сердечный приступ! Только не сейчас! Волнение почти осязаемо, но оно не раздражает, а напротив, заставляет мир открыться с новой стороны. Словно иной, более высокий уровень реальности, своего рода эффект норадреналина. Возможно, мне и впрямь предстоит жить на новом уровне, думает он и трет переносицу, чтобы избавиться от послеобраза, напоминающего лунный ландшафт со снимков «Аполлона», чуть неприятное ощущение.

Слишком много страхов, рассуждает он, сосредоточенно протирая стекла очков. Страх перед бомбой, перед экологическим кризисом, угроза фашизма и расовой войны, угроза гибели всего живого. Он трясет головой, чтобы избавиться от звона в ушах, бросает взгляд на большой настольный календарь. 1984 год. На полях шутливая надпись: «Если все хорошо, то почему мы говорим шепотом?» Все верно. Надо заканчивать — и домой. К Молли, Сью и малютке Питу, их младшему.

Он улыбается, представляя, как малыш ковыляет к нему, сует руку под распечатки — ив тот миг, когда пальцы касаются старых бумаг, в сердце вонзается ледяная сосулька.

Неужели и правда инфаркт? Но это не сердечная боль, это холодный ручеек пробежал от пальцев в душу, от омерзительного иностранного журнальчика в бурой обложке, который он медленно вытягивает из стопки и видит карандашную записку, пришпиленную к обложке. Мерзкий журнал провалялся здесь, словно часовая бомба, сколько? Недели?

«Пит, ты бы взглянул на это. Чертовски жаль».

Ему даже не нужно вчитываться. Листая слепо пропечатанные страницы пальцами, которые вмиг распухли и похолодели, став словно бейсбольные биты, он уже знает, что найдет внутри: стройную теорию, доказанную с куда большим изяществом и полнотой, вывод, который не пришел в голову ему, — открытие, изложенное скромно и немногословно. Вот что значат молодые мозги. Его захлестывает отчаяние. Бога ради, какой-то университет Джакарты? Какая-то чертова индийская концепция?..

Бессильная ярость, горечь и пепел затопляют душу, пока руки теребят серые страницы, которые внезапно начинают мерцать — вспышка! Тьма! Вспышка! Тьма! — поглощая мир вокруг, вихрь подхватывает его и швыряет вверх и вниз…

…Пока беззвучное крещендо не достигает пределов, выплескиваясь в молчание чистой энергии, где его — или то, что от него осталось, или то, что на миг сложилось из фрагментов, — посещает ужасная догадка, непоколебимая уверенность: его умершее «я» нематериально кружит на мертвой планете средь пыли, в которую рассыпался Национальный институт здоровья. С мучительной яркостью он сознает гибель всего живого, кроме тех воспоминаний, которые так отчаянно стремился похоронить.

Что это было? Он не знает, никогда не узнает, что и когда обратило их в пепел. Он лишь ощущает вечность, не время. Все, что жило здесь когда-то, умерло так давно, что даже время остановилось. Все ушло века и тысячелетия назад, все обратилось в пепел под немигающими звездами в холодном черном небе, ушло навсегда. Остался только он наедине со своей смешной болью.

Один… Но безжалостная сила, которая его материализовала, нарастает, и он начинает смутно ощущать некое бестелесное присутствие по соседству. Он — лишь крохотный изолированный сгусток в пленке мертвой жизни на поверхности холодного каменного шара. Он тянется к другим и тут же бестелесно сжимается от нового страха. Неужели они тоже страдают! Неужто боль, самый жаркий огонь в наших жилах, одна только и способна противостоять смерти? А как же любовь, радость? Их тут нет.

Он заходится в беззвучном крике, когда у него крепнет осознание — у него, ни во что прежде не верившего. Все страдания Земли, не смягченные временем? И мертвые тени вечно ковыляют из Сталинграда и Саламина, из Геттисберга и Фив, из Дюнкерка и Хартума, а убийцы до сих пор бесчинствуют в Равенсбрюке и у Вундед-Ни? Неужели сожженные в Карфагене, Хиросиме и Куско все еще горят? А мертвые женщины снова и снова просыпаются, чтобы заново пережить насилие и увидеть гибель своих детей? И каждый безымянный раб чувствует боль от оков, а каждая бомба, пуля, стрела или камень неизменно находят цель? Жестокость без конца, страдание без утешения, и так без конца?

Молли. В его погасшем сердце вспыхивает имя. Та, в ком было столько любви. Он силился уверить себя, что ей, или какой-то ее частице, хорошо рядом с детьми, но видит лишь, как она вечно ползет среди искореженного металла к окровавленной голове Чарли Макмахона.

Нет! Он выкрикивает свой протест в пустоту, чувствуя себя все более реальным, несмотря на то что странная энергия понемногу рассеивается. Он бьется насмерть, бестелесный и безжизненный, молотит несуществующими конечностями, чтобы вызвать любовь из небытия и заслониться ею от ада. Из самых глубин мертвой души он вызывает свой самый верный талисман: смех маленького сына, малыш бежит к нему, хватается ручонками за его колени на пороге дома.

На мгновение кажется, будто у него получилось: он видит маленькое личико, ротик открывается, но стоит ему протянуть руки, как призрак рассеивается, оставляя в растерзанном сердце эхо новой боли. Мама, где ты, мама? Внезапно до него доходит: то, что он принял за детскую головку, на самом деле — назойливые чуждые призраки, словно гладкие, лоснящиеся акулы под водой.

Они движутся, они существуют, здесь, на этой проклятой равнине. И именно от них — машин или живых существ, не разобрать — исходит энергия. Это их темная сила заставила его восстать из праха.

Ненавидя их всей душой, он тянется вслед за ними, как миллиарды других страждущих, как мертвые подсолнухи тянутся к черному солнцу, но обнаруживает, что способен лишь тщетно взывать о помощи, пока они удаляются.

Они уходят к черным кенотафам, чьи чуждые земному разуму силуэты одни высятся над мертвым горизонтом. Ему никогда не понять, машины это или дома. Он тянется вслепую, ощущая, как неземной муравейник втягивает в себя муравьев. И немедленно энергия, питавшая его, начинает иссякать. Излучение пришельцев, воскресившее его, рассеивается. Он беззвучно кричит им вслед: «Вы знаете о нас? Вам безразличны наши страдания?»

Ответа он не получает и не получит никогда. И пока его хрупкая структура распадается, он успевает удивиться, что за нелегкая занесла их сюда, к его праху? Разведчики, праздно гадает он, рассыпаясь в пыль, исследователи, инженеры? Что они делают среди наших руин? Слышат ли они призраков, которых пробудили? Забавляются, воскрешая нашу жизнь?