— Человек этого не может: рот у него на лице.

— Так мы плюнем! Давай плюнем! — рванулись бесы к столу и на стол.

— Стоять! — заорал бес, стоявший на столе вместе с человеком, встал перед бесами и свои руки, защищая человека, над ним простер. — Стоять! Говорите по делу, требуйте то, что возможно сделать.

— Пусть он из кожи вылезет… Пусть вывернется наизнанку, давайте поглядим на его требуху, на его потроха…

— Он не может: из своей кожи не вылезти! — снова заорал бес.

Толпа в третий и последний раз потребовала:

— Пусть же он что-нибудь свое и от своих покажет, что-нибудь человеческое, что человек может, на что горазд.

— Хорошо, — согласился человек.

И распрямившись, согласившись и кивнув головой в знак согласия, подождал человек немного, стоя на столе, пока не смолкнут голоса, пока толпа под ним не успокоится, и вот, когда все они затихли и задрали к нему головы и стали ждать от него дальнейшего, человек сказал им:

— Хотите, бесы, человека увидеть и нечто человеческое, что-нибудь эдакое, что человек может выкинуть, должны вы дать ему полную свободу, сами себя должны передать ему во власть и делать, что он велит. И должны вы в том ему поклясться собой и каждым, и общиной своей и всем святым для нее, и своими рогами — а иначе не бывать ничему.

— Что это значит? — удивились черти, ничего не понимая, Разозлились, засуетились, стали переглядываться и переспрашивать друг у друга:

— Что это значит? Он у нас во власти, и мы же ему клясться?! А кто нас неволит, и какие ручательства?..

— Я тоже поклянусь, — успокоил их человек.

— Чем? — спросили черти.

— Собой и всем человеческим.

— Фальшивая, паршивая клятва!

— Чем же тогда?

— Твоими рогами. Ты теперь тоже их носишь, теперь пользуешься ими и владеешь теперь их силой, ими и клянись. И если ты их опозоришь, если ты клятву нарушишь, то знай: живым отсюда не выйдешь.

— Хорошо, — снова согласился человек.

Тут стали черти подходить и собираться кругами, сперва низенькие, чуть выше пола, за ними кругом и вокруг них встали те, что побольше. Маленькие с маленькими, а большие с еще большими — стали страшные черти по залу широким клятвенным кругом и молчали. Над кругом, стоя на столе, царил бес, и так, руки подняв, заговор творя, дал всему кругу и каждому черту, каждому черту и всему их кругу клятву суровую, клятву огненную.

— А теперь — вы.

И поклялись бесы в кругу и за кругом, и повернулись к человеку и к бесу, и прислушались.

И не приблизились черти, остались стоять на своих местах в кругу, и стоя в прежнем порядке, вели себя как прежде, как во время своей клятвы, и увидели черти, как необычайно тихо там, на столе, человек и бес подошли друг к другу и, будто заранее условясь, склонили один к другому головы, голова к голове и макушка к макушке, а туловища отвели как можно дальше, и так согнувшись, и лишь головами касаясь, начали они то, что должно было, — для себя наверху, для чертей внизу и для всех, кто ждал…

И когда, наконец, человек и бес подняли головы и встали рядом, человек, приободрясь и повеселев, обратился ко всему собранию и сказал:

— А теперь, бесы, хватит клясться, займемся делом. Я предлагаю: пусть сюда принесут зеркало и поставят его к стене против меня, вы все должны будете повернуться к зеркалу, а я буду перед вами и перед зеркалом стоять, и вами выбранное, вам желанное, как было сказано и оговорено, перед вашими глазами представлять. Но условие поставлю вам: ни слова, ни движения, только молчите и смотрите.

— Хорошо!

И махнул человек рукой, и сразу были посланы два посланца от общества, и вошли они в дверь, которая вела в заднюю комнату, и провозились там несколько минут, и вдруг широко и просторно распахнулась перед ними дверь, и вынесли они оттуда зеркало, внесли его в зал и на место, как им велел человек, поставили. И вот взглянуло все общество в зеркало, и повернулось к нему, и увидело в нем себя отраженным.

И стало в зале смеркаться, все темнее, темнее становилось, свет стал гаснуть, таять, тускнеть.

И вот уже почти все общество в темноте: они стояли позади человека, а человек над ними на столе. Черти вглядывались вместе с человеком в зеркало и ждали, что он сделает, но человек только мешкал, стоял и тянул время. И задумчиво, сосредоточенно смотрел в зеркало. И вдруг… Очнулся человек от глядения и долгого ожидания, взмахнул как-то так рукой, и сразу же что-то такое неясное появилось в зеркале, и черти увидели:

Вдруг цвет зеркала изменился, помутнел, стал темно-серым, как вода, и нельзя было в нем ничего разглядеть. Муть зашевелилась, стала рассеиваться, редеть, потом будто задвигалась, заплескалась, все время что-то происходило и менялось, что-то происходило в зеркале, и вдруг там наступила ночь, мрак и мрак кромешный, тьма и тьма непроглядная, и в вышине наверху показался фонарь, красный, неспокойный, пугающий, будто предупреждая об опасности, освещал он дорогу, дальнюю, ночную, длинную, ведущую куда-то вверх. На этой дороге появился человек, путник, и давно в пути, запыленный, оборванный, и по этой дороге шел он вверх, и должен был уже скоро скрыться из глаз за горизонтом. И когда путник был уже далеко, и мал, и выглядел точкой, вдруг земля на дороге позади него разверзлась, и оказалась там пещера, а из пещеры, из ее глубины появилась голова и стала медленно-медленно подниматься и высовываться наружу.

Это был старый, седой, дряхлый бес.

Высунулся, а потом, останавливаясь и озираясь, вылез этот бес, этот старик, на край пещеры и стал смотреть вокруг, смотрел-смотрел, медленно вглядываясь во все стороны, в поля, во все их концы, и дальше, и когда, наконец, уже вдали, на горизонте, разглядел того человека, приставил руку воронкой ко рту и стал громко и протяжно звать его:

— Эй, человек, эй, человек, вернись!

Услыхал человек дальний зов, обернулся и стал смотреть назад, пока не разглядел беса, постоял так еще несколько минут, будто ожидая чего и раздумывая, и потом, точно приняв какое-то решение, пошел назад. И сказал ему бес так:

— Человек, я давно за тобой слежу, долгими ночами видел тебя, знаю, кто ты, и хочу тебе кое-что предложить. Есть у меня здесь дочь, раскрасавица, и я, как водится, — а я уже стар — хочу до ее деток дожить, понянчиться с ними. У тебя детей нет, и захочешь, да не будет, а от нее будут — пошли со мной.

— А я кто?

— Пахарь?

— Ну?

— Бери мою дочь.

— А что за ней дашь?

— Все, что бесы умеют и могут — на веки вечные, твоя сила и власть над нами, и опять же, дочь — загляденье.

— А дети? — спросил человек.

— Твои будут, — ответил бес, — я отказываюсь от них и от прав на них, пусть они будут к людям причислены и станут всему людскому принадлежать.

— Тогда что тебе в них?

— Одна только честь.

— Какая?

— Видеть их и любить.

— Будь по-твоему, пойду с тобой.

И вот перед ними та пещера, откуда вылез бес, открылась, и вошел туда человек, а за ним бес. Представилась тут чертям, что были в зале, глубина пещеры, снова что-то новое показалось в зеркале, и черти увидели:

Богатый и величественный, с верхними палатами и с нижними палатами, стоял на ночной площади дворец, тихий, ночной, и во всех его окнах горел свет, и всюду были двери и входы. Подошли бес и человек к одной из тех дверей, открыли ее, вошли в коридор, длинный и прямой, тихий, гулкий, там тоже были двери, подошли они снова к одной из дверей, постучали в нее и стали ждать. Вскоре дверь в комнату, что была с той стороны двери, отворилась, и стало видно:

В ночной рубахе и перед тем, как лечь спать, юная дочь беса в комнате, посередине ее, стояла на коленях, повернувшись лицом к кровати, к ее изголовью, а над изголовьем горела ночная лампада чужому богу, так стояла она на коленях, глядя на огонек, подняв руки над головой, и так, глядя, простиралась в бесовской молитве… Тихо вошел и остановился бес, отец ее, подле нее, и тут же за ней на колени за ее спиной опустился, и недолго так перед огоньком, перед лампадкой, постоял, потом поднялся и тихо, с почтеньем пробудил дочь от стоянья ее и от молитвы: