[* * *]
– Что же получается, все, что по злобе напророчил старик Карамазов, и сбылось?
– Что касается самого Достоевского, и детей его, и имения – сбылось.
– А что касается всех нас?
– А что касается всех нас – еще хуже. Как будто мы все не читали тех романов Достоевского, которые он писал дрожащими руками, а ведь эти романы всегда стояли на полках в библиотеках, только бери и читай, их даже во время погромов не запрещали. В школе не изучали, но из библиотек не убирали и не уничтожали. А потом и в школьную программу включили, мол, Достоевский, всемирно известный писатель, иностранцы даже удивляются, как это он сумел так глубоко заглянуть в человеческую душу и ужаснулся тому, что он там увидел. А время от времени еще и допечатывали.
– Зачем же допечатывали?
– Неизвестно. Может, по недомыслию, может, надеялись, что все равно никто их читать не будет, или допечатывали, сами не зная зачем и почему. И даже кино снимали по этим романам. Был та-кой кинорежиссер, по фамилии Пырьев, так он снял фильм «Кубанские казаки» и фильм по роману Достоевского «Братья Карамазовы». Иному человеку такое покажется уму непостижимым, а на самом деле ничего удивительного, потому как все по Достоевскому и есть.
XIV. День накануне
Авдей Ворона проснулся чуть позже Петра Строева и Виктора Ханевского. Все в хате еще спали. Вчера с утра закончили работы в поле, а вечером ездили в гости к старшей дочке, вышедшей год назад за одного из Вуевских. Сегодняшний день был тоже полупустой, завтра – праздник, Сдвиженье, поэтому Авдей решил съездить в сваты посмотреть девку за старшего сына, он пообещал ему еще в начале осени, но даже жене не сказал когда, хотя знал, что перед Сдвиженьем, в самое неработное, пустое время.
Авдей тихо, не разбудив жену, вылез из-под теплого, тяжелого одеяла, оделся и вышел во двор. Небосвод высоким куполом, опираясь о частокол ограды и темный, черный лес, уходил высоко вверх, на западном его склоне едва виднелись звезды, восточная часть просветлела, солнце уже, наверное, начало всходить, пока еще спрятанное за лесом.
Огромный черный пес подбежал к хозяину, поднялся на задние лапы, а передние положил ему на грудь. Авдей взял пса за ошейник, отвел к будке и набросил защелку цепи на кольцо ошейника. Жук – так звали собаку – встряхнулся, звякнул цепью и сразу же полез в будку.
Авдей прошелся по двору, отпер добротный, срубленный лучше иной избы сарай и зашел к лошадям. Лошадиные стойла отделялись от коров и свиней глухой стеной. В углу стоял Сивый, старый и немощный, доживавший свой век по милости Авдея. С Сивым Авдей поднимал хутор и теперь держал его как некоторые хозяева держат дряхлых, ни для чего не годных собак, не сгоняя их со двора. Три лошади, крепкие, досмотренные, толковые, стояли в своих стойлах. Четвертое стойло занимал красавец жеребец, купленный две недели назад за четверть цены.
Ходили слухи, будто будут отбирать лошадей, и цены упали, и Авдей купил четвертого коня (не считая Сивого). «Яки дурны народ», – подумал Авдей, вспоминая покупку. «Дурны» на местном диалекте означало «глупый». Слухи слухами, но продавать за бесценок такого жеребца – Авдей не верил даже спустя несколько дней, что вот так, ни за что ни про что разжился такой лошадью. «Коней отбирать… Хто ж отдасть коней…» – покачал головой Авдей.
Не успел Авдей вернуться от лошадей в дом, как из-за леса показалось солнце, а в Мстиславле, в казарме, временно расположенной в бывшем монастыре, на час раньше обычной побудки подняли сотню красноармейцев. Им выдали боевые патроны, суточный паек, и они начали рассаживаться по телегам: в Рясну красноармейцы должны были приехать часам к шести, чтобы потом, когда начнет темнеть, отправиться по хуторам и деревням согласно списку.
Стефка Ханевская, благодаря которой и есть возможность писать эту топографию, ради которой эта топография и пишется, потому что она (Стефка Ханевская) победила, выжила и не дала себя уничтожить, сжить со света, этим утром проснулась позже всех. Всю ночь она уговаривала Младшего Брата бежать, и он уже почти соглашался (так, по крайней мере, казалось).
Стефка отпустила его перед самым рассветом и уснула, чтобы проснуться часов в десять, когда Сырков уже положил на стол в волостной управе лист бумаги и вписал в окончательный список тех, кого убивать, первые фамилии.
XV. Иван Дурак и Ванька Каин. Кто такие русские люди
Так начался тот день. И пока он только-только начался, пока Петр Строев еще не поднялся с постели, вспоминая Солдатку и старика отца, пока Виктор Ханевский еще не успел выйти из дома, а Авдей стоял в сарае у своих лошадей и насмешливо думал: «Кто ж это отдасть коней», а сотня красноармейцев только уселась на телеги, а Стефка безмятежно спала, у меня и есть это время – целый день до самой темноты, – чтобы составить подробную топографию той Погромной ночи, одной из ночей того Погромного для русских века, когда их, русских, убивали за то, что они русские*, и живут на своей земле, и не хотят стать нерусскими, и не согласились жить за штаны и миску супа.
* Русские – это народ, издавна, а то и издревле живший в России. Непонятно чем влекомый или подталкиваемый, он расселился до самого Тихого, или Великого, океана и даже одно время добрался до Америки, до самой промерзшей, занесенной снегом ее части – Аляски. Это такой же народ, как англичане, немцы, французы или испанцы в Европе, или как персияне, индусы, греки, римляне, или какие-нибудь египтяне в древности, но в то же время имеющий ряд отличительных черт и занимающий между другими народами совершенно особенное положение.
Характерные черты их (русских) следующие. Они ленивы, до многого доходят только задним умом, хотя иногда проявляют необычайную сообразительность и смекалку. По большей части любят выпить, болтливы, хвастливы, в деревнях обычно сидят на завалинках, в городах любят собираться за самоваром и рассуждать о чем-нибудь необыкновенном и очень важном, часто говорят про матушку-Русь, Россию, называя ее Рассеей, очень терпеливы, могут снести-вынести все на свете, по праздникам разгульны до безобразия, в работе часто бестолковы, нерасчетливы, суеверны, косны, людей, умных и заслуженных, не уважают – уважают только странников, пустынников, любят юродивых, власть обходят стороной, стараясь закрыться от нее плечом, не соблюдают законов, вечно попадают в дурацкое положение и растерянно чешут в затылке, или, в лучшем случае, смущенно теребят бороденку или скребут подбородок.
Особенность положения русских между другими народами заключается в том, что все те, кто по разным причинам родились нерусскими, хотят ими, то есть русскими, во что бы то ни стало сделаться и готовы ради этого на всякие ухищрения.
Хитрее всех в этом преуспели простодушные и прямолинейные, на первый взгляд, немцы. Пользуясь тем обстоятельством, что их Германия находится не так уж далеко от России, они один за другим перебирались в Москву и селились в Немецкой слободе, или Кукуй-городе, названном так в насмешку русскими, любящими пошутить и посмеяться, особенно над иноземцами, обычно не понимающими по-русски.
Знаменитый русский историк Карамзин, вопреки распространенному мнению, считал, что в слове «кукуй» ничего смешного нет и вообще оно даже и не русское, а немецкое и переводится как «глядеть». Это малоправдоподобно. На что и куда глядеть немцам, сидя на берегу речки Яузы? И немцы не глядели, а торговали вином и хмельным медом.
На самом же деле ясно как день, откуда взялось слово «кукуй». В Россию немцы приехали все-таки издалека, из Германии, и назад им неблизко, вот и сиди тут и кукуй вдали от своего фатерлянда – так у немцев называется родина – родные, милые сердцу места, они там, далеко, на них и глазком не взглянуть, а сердце, оно ведь и у немца тоже не пружина, домой хочется всякому.
Позже немцы пообжились, пообвыкли, понавезли из Германии разных диковинок, особенно механических, вот тогда стал к ним заглядывать и молодой царь Петр I вместе с подьячим Зотовым, определенным еще ранее к царю учителем грамоты.
Это, к слову сказать, был тот самый Зотов, впоследствии граф и тайный советник, вздумавший в семьдесят пять лет жениться на молодой и веселой вдове капитана Стремоухова. Даже сам царь вначале решил, что старик выжил из ума, а потом, по здравому размышлению, согласился: кто, мол, не хочет жену помоложе. Многие тогда посмеивались над Зотовым, а люди рассудительные полагали, что через свое неумеренное пристрастие к молодому, а потому жаркому и обильному женскому телу Зотов сократит свои дни пребывания в этом мире, без меры растрачивая старческие и без того слабые силы, однако все вышло как раз наоборот и Зотову неожиданно для него самого открылся секрет, если не бессмертия, то долголетия, питаемого теплом молодого женского тела. Подробнее об этом будет сказано в последующих главах. После свадьбы царь Петр I возвел Зотова в сан всешутейского патриарха всея Кукуя, и с тех пор немцы при веселом пьянстве и разных новшествах приобрели много воли и, будучи близки к царю, совсем освоились в России.
Тем не менее, в Москве им простору не давали, потому что русский человек, особенно купец (а в Москве как раз много купцов), иной раз вперед себя пропустить тоже никого не желает, даже и немца.
Тогда по наущению немцев царь Петр I и построил в чухонских болотах Петербург. В нем немцев – и булочников, полусонных по утрам с их васиздасами, и сапожников – развелось множество.
Особенно отличились сапожники. Они, не в пример русским сапожникам, шили сапоги из хорошей кожи и, имея с того хороший заработок, напивались каждую субботу до полного бесчувствия так, что это даже описано у писателя Гоголя, и появилось ходячее выражение «пьян, как немецкий сапожник» и «пьет, как немецкий сапожник». Слово «немецкий» потом по невнимательности русских ко всяким иностранцам выпало, и так стали говорить обо всех сапожниках, в том числе и о русских, хотя они и отличались от немецких тем, что, благодаря своей сметке и сообразительности, шили сапоги из гнилых кож с тайной мыслью разбогатеть одним разом, но выпить они тоже любили и не хуже немцев могли взять сверх меры (мера равнялась тогда двум ведрам, или десяти штофам, что составляло ровно сто чарок – и так чарочку за чарочкой, а если было желание растянуть это удовольствие, то отмеряли получарками, в народе называемыми косушками). Однако не все так удачно успели, как когда-то немцы. Русские огородили свои земли где обычным плетнем, где добротным частоколом, как на хуторах.
В русские по-прежнему пускали, но уже не всех, а часто на выбор. Этим ведали старый конторщик, который записывал всех в разлинованную конторскую книгу: кто, откуда, почему подался в Россию, и пожилой лабазник в поддевке, сапогах, рубахе в горошину и в помятом картузе. На поясе у него висела связка ключей от амбарных замков. Лабазник был высокий, метра два ростом, с большим животом, с красным, часто недовольным, будто после дневного прерванного сна лицом. Когда он хмурился, то к нему было лучше не соваться.
Правда, после обеда, взяв сто грамм водки и вволю наевшись пшеничных блинов, откушав перед этим тарелку кислых щей, заправленных сметаной и сваренных с бараньим боком, он выглядел веселее, отличался сговорчивостью и некоторым делал поблажку. Но не все догадывались попасть после обеда. В результате появилось много недовольных, которых так и не зачислили в русские.
Их раздражало и то, что лабазник не смотрел ласково, и то, что конторщик дотошно расспрашивал обо всем, да еще и записывал в свою книгу, и то, что русские ленивы и бестолковы и не умеют жить, а главное то, что они огородили свою землю забором, частоколом, как какие-нибудь хуторяне, и занимают ее, эту свою землю, ходят по ней, а зимой еще и ездят на тройках с колокольчиками, распевают песни, смеются с развеселыми красавицами, а эти красавицы жмут им, пылая и дрожа, руку под собольей шубкой, а потом еще и пьют шампанское прямо на морозе.
По словам Акима из Зубовки, все это и привело к тому, что стали придумывать способы, как перевести русский народ. Но ни один из этих способов не помогал, во многом из-за обширности русских земель, размерами превосходивших Римскую империю, как это заметил тот же писатель, Николай Васильевич Гоголь, часто бывавший в Италии, где в древности и находилась эта Римская империя.
