А старушка-травница, прабабка Стефки, Стефания ждала в своем старом замке правнучку и варила разное зелье.
Отец Стефки снарядил телегу, устроил удобное сиденье, взял несколько накидок на случай дождя, отогнал от телеги собаку, мать Стефки собрала еду в дорогу, и в полдень они отправились в Мстиславль, остановились у родителей, переночевали и за несколько часов до рассвета проехали через сонный Мстиславль и оказались на дороге. Взошло солнце. Дорога спускалась вниз с отрогов Мстиславльской возвышенности, изрезанных оврагами и ложбинами, в низинку, отделявшую Мстиславльскую возвышенность от Смоленской возвышенности, где брал свое начало Сож.
Впереди лежал восток, по бокам – юг и север, запад оставался за спиною. Сверху все было накрыто перевернутой чашей высокого неба, заполненной редкими, курчавыми облаками. Дорога уходила к горизонту, туда, где чаша опиралась о землю, это была та самая дорога – старая, заброшенная после постройки железных дорог и новых шоссе, она когда-то (да и теперь) вела в Москву и из Москвы, на ней стояла и Рясна, куда хуторяне-вуевцы ездили на базар, эта дорога из Рясны, направлялась на Смоленск, Вязьму, Можайск, в стороне от нее, недалеко от Смоленска, на берегу ручейка Сожа, старушка-травница Стефания ждала правнучку Стефку.
XXVIII. Травница Стефания
Они приехали ближе к полночи, когда чаша неба заполнилась вместо облаков и солнца звездами и луной. Стефания приготовила воду, положила в нее самые диковинные травы, добавила из старинных штофов и бутылей всяких настоев, распеленала Стефку и окунула ее в корыто, прямо в булькающее, шипящее варево, окунула, не взяв за пятку, а всю, а потом намазала мазями, источающими аромат, дурманящий, пьянящий, усыпляющий, опять опустила в корыто, но уже в другую воду, черную от травы череды, и достала ее ослепительно золотую, запеленала и уложила у камина спать под охраной старой, худой, огромной борзой.
Борзая сидела рядом с драгоценным свертком, то и дело зевая, раскрывая узкую, длинную пасть. На другой день Стефания еще раз выкупала Стефку – рано утром и еще раз – на ночь. Из ослепительно золотой Стефка стала нежно-золотистой, как будто покрытой ласковым, нежным загаром, и уже никакие напасти, беды и невзгоды ей были не страшны в этой жизни, наполненной ими – бедами и напастями – сверх всякой меры.
Семь лет Стефку возили раз в год на несколько дней к прабабке, а потом четыре года подряд оставляли на три месяца – сначала на все лето, потом на всю осень, зиму, весну, пятый год Стефка прожила у нее безотлучно, а потом приезжала каждое лето.
Стефания водила правнучку по лугам, ходила с ней в лес, собирала травы, варила зелье и, сидя вечерами у огня, рассказывала ей о встрече Навсикаи с Одиссеем, как она (Навсикая) пошла к берегу виннопенного моря стирать одежды и как увидела его первый раз, рассказывала и об Офелии, и о королеве Ядвиге, и о королеве Варваре, и учила танцевать танец полонез*, потому что его танцуют при королевских дворах.
* Тот самый танец, которым открывались придворные балы, торжественное шествие, когда кавалеры и дамы величавы и даже как будто надменны, но в каждом движении уже сквозит скрытая игривость. Этот танец придумали поляки. Они придумали именно полонез, а не развеселую польку, чешский танец, название которого в переводе означает «пол шага».
Величавость и торжественная гордость с оттенками заносчивости разной степени шла от мужчин, а игривость – от женщин, только делавших вид, что они всерьез принимают величавость и напыщенную гордость, и то и дело взглядом дававших понять, что уж они-то знают цену этой величавости и напыщенности, уж они-то знают.
Возвращаясь домой, Стефка не жала серпом рожь, не вязала снопов, не ткала длинными зимними вечерами холстов, а повторяла движения и фигуры полонеза и стояла перед зеркалом, надев на себя золотые, расшитые жемчугом одежды, доставшиеся от прабабки, а когда ей минуло пятнадцать, то и дело задумывалась, куда бы отправиться, чтобы выстирать их, и не встретится ли ей кто-нибудь по дороге.
Она не помнила имя Навсикаи, забыла, как звали странника Одиссея, но со дня на день ждала этой встречи.
Стефания-травница умерла, когда Стефке исполнилось пятнадцать лет. Через полгода умерла и мать Стефки. Ее похоронили радостным весенним днем, Стефка посадила на могилке полевые цветы и совсем не печальная, а даже как будто веселая и ждущая просидела все лето у цветущего холмика, а к осени занемог и отец. Оставшись без жены, он совсем растерялся, и не он присматривал за Стефкой, а Стефка за ним.
XXIX. Что такое смерть
Старуха Ханевская к этому времени начала дряхлеть. Если бы теперь ей вздумалось осмотреть свои земли, то она не смогла бы сделать это в один день, она не успела бы следом за солнцем от восхода до заката, потому что солнце никогда не стареет и не замедляет своего движения, и старухе пришлось бы шагать не только за солнцем, но и за луной, тоже никогда не стареющей.
Старуха не вмешивалась в жизнь младшего сына, его жены и дочки, но смотрела на их жизнь неодобрительно и недовольно. Ее дети, те, которые жили так, как велела старуха, много ели, много работали, все были в теле, жены их работали не покладая рук: жали, ткали, вели хозяйство, рожали каждый год и кормили детей и водили за руку тех, которые выживали, и учили их жить, есть и работать. Им некогда принаряжаться, смотреться в зеркало, бродить по лесам и лугам, им некогда задумываться и умирать не в срок.
Старуха видела, что младший сын не жилец, что он торопится за женой, но молчала, она понимала, что не поправить, не переменить. Свою власть она понемногу отдавала старшему сыну, приучая его присматривать не только за своим домом, но и за всеми Ханевскими, за всей их землей целиком, и он присматривал, послушный воле старухи.
А младший сын старухи успел по осени убраться, обмолотил хлеб и даже съездил на осенний базар и слег, и, путаясь в словах, объяснял старшему брату, сам удивляясь, как это так: убраться и дела к зиме закончить успел, а вот управиться перед смертью не управился: собрался умирать, а оставалась Стефка, и он просилмолил старшего брата приютить дочку.
Отец умер поздней осенью, и Стефка не посадила на его могилке цветы – землю уже прихватил морозик, и на кладбище не сидела, как летом, – было холодно. О смерти* она не задумывалась, занятая другими мыслями.
* Что такое смерть, не знает никто, хотя часто видят, как это происходит с другими, но никто не знает, как это произойдет с ним, и возможно ли в тот миг понять, что это такое, или почувствовать, что это такое, и вообще, чувствуют ли хоть что-нибудь в этот момент, и момент ли это или значительно дольше – все это неизвестно, непонятно, не говоря уже о том, что будет потом или ничего не будет, и как это может быть «ничего не быть», куда же все денется, возможно ли такое, а если возможно, то зачем тогда было то, что было до этого, все то, что привыкли называть словом «жизнь», которая – а уж это всем известно – длится не один миг – момент – мгновение, а лет семьдесят-восемьдесят, и все равно не понять, не разобраться, что это такое, и если невозможно разобраться за столько лет – семьдесят-восемьдесят, – что такое жизнь, то где уж тут понять, что такое смерть за один тот миг, который она длится (если она вообще длится и если вообще есть этот миг, мгновение).
Поэтому смерть непонятнее даже, чем жизнь, и чтобы ее хоть как-то понять, ее представляют в различных образах, специально для этого придуманных, как изображают и никому не понятное время: то в виде старухи с выколотыми глазами, в рваном овчинном полушубке, почти истлевшем на ее плечах, то в виде юноши, позванивающего в колокольчик и похожего на почтальона.
Смерть тоже изображают по-разному: грекам она виделась юным мальчиком, двойником сна, его родным братом, только с опрокинутым светильником, не угасшим, как у сна (у сна светильник вечером угасает, а утром зажигается снова), а опрокинутым – такой не зажжешь, чтобы зажечь, его нужно перевернуть, а это еще никому не удавалось, мальчик держит его крепко-накрепко, это только кажется, что мальчик беспечен и опрокидывает светильники случайно, на самом деле он знает что делает, и все у него не нечаянно, и хотя братья стоят рядом, ступни их ног обращены в разные стороны. А кроме того, те самые старухи, что прядут всем нить, его сестры, хотя он и выглядит намного моложе их, ему на вид лет десять – двенадцать, а им за девяносто, но они ему не родные тетки, не бабки или прабабки, а именно сестры, и в случае чего не они ему указ, а он им.
Но чаще всего смерть представляют старухой или даже скелетом с косой, это подходит только к таким случаям, как смерть в мор, голод или во время войн; мор, голод и войны сами по себе не редкость, но, тем не менее, они только случай, хотя и частый, но частный, а умирают и без этого, и по-разному: иногда и без страха и ужаса.
Владимиру Волкову (Волк-Карачевскому, сыну Ивана Волкова, того, который взял без приданого и вопреки надеждам, без земли, дочь старухи Ханевской), под старость много лет ее ожидавшему, смерть виделась разбитной бабенкой, если сказать поэтически-возвышенно – игривой блудницей, в веселом, пестром ситцевом платье с пачкой квитанций, расписавшись в них каждый получает последний расчет. Бабенка эта всю жизнь бесплатно дает всем то, что может дать гулящая бабенка любому и всякому, а потом требует расчета, мол, распишись в квитанции – а после того как распишешься, уже не дает, и поэтому все бегают за ней, торопятся, уговаривают, прося отсрочки, а она, как всякая женщина, в любую минуту готова вильнуть хвостом, и непонятно, чем ты ей не угодил.
Волков не бегал следом, не ловил, и она сама приходила без уговоров – как всякая женщина, податливая и нетерпеливая в заветный «бабий час», когда ей любой хорош, – и, может, поэтому и с расчетом не торопила, но все равно без расчета не бывает, ей эти квитанции, видимо, куда-то сдавать, и, наверное, под счет. Однажды она заглянула к Волкову, ему тогда было всего-то семьдесят лет. И, увидев в ее руках бумаги, он понял, сообразил, что она пришла с расчетом и спросил: ну что, мол, ко мне? Но она как будто не услышав вопроса (а может, и в самом деле не услышала, потому что была занята другими мыслями), спросила, переступив порог хаты:
– А где ета сусед твой, Гришка Вуевский?
Гришка Вуевский приходился Волкову троюродным братом и был лет на десять моложе его. Сын Гришки Вуевского после армии поехал в Минск, устроился плотником на стройку, без паспорта, но сумел угодить какому-то начальнику и тот начальник вытребовал ему паспорт и дал трехкомнатную квартиру и даже приезжал летом на легковой машине в Заполье, где после сселения с хуторов жили Вуевские и Волков. Гришку Вуевского сын забрал в Минск, в больницу, врачи определили, что ему нужно делать операцию.
– У сына в Минске, – ответил Волков разбитной бабенке.
– А я други раз захожу, думаю, где ета ен? Тут яму квитанция, нада расписаться.
Бабенка держала в руках целую стопку квитанций.
– А мне когда квитанция? – спросил Волков.
Он подошел поближе и хотел заглянуть в бумажки. Бабенка перебрала сверху квитанции и ответила:
– Табе квитанции нету. А Гришке Вуевскому квитанция. Я к яму сюды, а ен оказывается у Минску.
Через несколько дней из Минска привезли хоронить Гришку Вуевского, операция, после того как расписался в квитанции, не помогла. А Волков прожил после этого случая еще лет двадцать, но потом тоже умер, квитанция ему все-таки была, но лежала в самом низу стопки. И когда бабенка принесла ему ее, он не стал вымаливать и клянчить больше, чем в этой квитанции записано.
Представление Волкова о смерти мало кому известно, оно не попало ни в какие энциклопедии, словари и справочники и даже фольклорные сборники.
Из фольклорных представлений, наиболее основательных и как бы утвержденных и признанных специалистами, известно представление о древе жизни и смерти с черным вороном. Дерево все время цветет, ворон срывает цветы и бросает их в корыто, стоящее под деревом, цветов не убывает, а корыто не наполняется.
Откуда берутся новые цветы взамен сорванных вороном и куда исчезают из корыта – не указывается, об этом можно только догадываться. Догадок существует две. По первой, крона дерева уходит в какую-то верхнюю бездну, откуда и появляются новые цветы, как яркие залетные звездочки, оседающие потом на ветвях. Это зеркальнопротивоположное представление тому, которое связано с падением звезд в летнюю ночь и по которому падающие звезды уносят чьи-то жизни, а не приносят – так, по крайней мере, многим кажется. А корыто дырявое, с прогнившим днищем и стоит над какой-то нижней бездной, в ней все сорванные цветки исчезают навсегда и без следа.
По другой догадке, корыто связано с корнями дерева, цветки, попав в корыто, истекают соком, соки эти проникают к корням и по стволу возвращаются на ветви, где опять цветут цветки, а их, того и смотри, опять сорвет ворон.
Это второе представление близко к таблице «Круговорот воды в природе» из курса природоведения в четвертом классе средней школы. На ней изображено (и для наглядности дополнительно показано маленькими стрелочками), как вода крупными каплями падает из облаков, плещется в озерах, играет в граненой посуде, движется по водопроводу, наполняет бочки под крышами домов – в запас для полива, растекается по полям, падает водопадами, рассыпаясь бриллиантами брызг и низвергается алмазной горой под взором восхищенного поэта Державина в жемчужно-серебряную бездну, подобно времени и временам, неизвестно куда исчезающим с едва уловимым за общим шумом тиканьем и зловещим скрипом, звонко несется ручьями, поблескивает в глубоких темных колодцах, пульсирует в желанных летним знойным днем родниках-крыничках, но рано или поздно уходит под землю, проникает в дремучие, никому не известные глубины, сочится сквозь пески, блуждает в кромешной темноте по водонепроницаемым слоям глины и, наконец, пробившись наверх родниками, стекает реками в моря и океаны, а из морей и океанов под лучами солнца поднимается легким паром и плывет облаками в невообразимо, невероятно высоком небе, чтобы снова повторить указанный стрелочками путь и упасть вниз каплями дождя и запрыгать стальными гвоздиками по лужам.
Поэтому есть люди, которые летом, во время цветения лугов, лежат в траве (если им не нужно косить) как будто посреди земли, и, закинув руки за голову, смотрят в небо, на эти облака, и думают о чем-то непонятно-необъяснимом, о жизни и смерти, но придумать до сих пор они так ничего и не смогли.
