А раз посреди пути-дороги, то или поесть, или переночевать, вот и завелось жилье, и люди около, а раз при кабаке, то и люди известно какие: пришлые, чужие, разношерстные, без роду-племени, а потом обсели евреи, вместо кабака – корчма рыжего Мойши, пошла торговля, из деревень хотя-нехотя стали приезжать и мужики, и хуторяне – вот и базар. Базар, кабак, корчма (потом послевоенная «Чайная», потом столовая с «пятачком») да улица, да проезжая дорога, да Абшара: вот и Рясна.
А есть ли слово «ряское» – людное? Было ли? А значит ли слово «Рясна», что, мол, много в ней людей: так какие же это люди* – сброд.
* Тому, кто часто задумывается и имеет привычку размышлять, что такое люди, человек, а тем более все вместе – люди, а уж тем более, зачем они и откуда, понятно ничуть не больше, чем то, что такое время и что значит жить, и почему однажды ночью они – люди – ставят мелом на заборах, воротах и на стенах домов белые кресты и потом убивают тех, кто в этих домах, и кто из них прав: те, что пришли убивать, или те, которых сейчас убьют. Известно только, что они (люди) есть, а то, что они есть, и называется жизнь, жить, быть. А те, кто старается говорить велеречиво и возвышенно, называют все это (то, что они, люди, есть) «бытие», а когда их нет, то это называется «небытие».
Непонятно, что такое люди и что такое человек. Человек ли тот человек, который не один из людей, а совершенно один – но не один на необитаемом острове, или ушедший от людей в пустошь, пустынь, скит, а собственно один во всей Вселенной, во всем бытии. И даже неизвестно, из одной ли части или из двух частей – половинок – состоит человек, то есть отдельный мужчина и отдельная женщина – это человек или нет, или только когда они вдвоем – мужчина и женщина – только тогда они и есть человек, а по отдельности – нет.
Еще невозможнее ответить на вопрос, зачем они – люди. Известно, что самое важное, первоочередное, самое главное для них – прожить дневное время, то есть пока светит солнце. И если пока светит солнце их не убьют такие же люди, как они сами, если их не затопит водами, пролитыми с неба, не разметает ураганами – разными ветрами страшной силы, то они только и заняты тем, что огораживают больший или меньший кусок земли, и с удивлением прислушиваясь к чуть слышному стуку в левой части своей груди, отсчитывают (в уме, а потом – с помощью календарей и часов) время, находят женщину (что такое женщина, объяснить еще труднее, этого не может понять никто) и отнимают у бездны-времени детей, эти дети останутся вместо них, когда они сами уйдут, провалятся в эту саму бездонную, зияющую бездну-время. Для чего и почему они все это делают, люди не знают, а в большинстве своем и знать не хотят.
XXXVII. Положение Рясны относительно сторон света
Ряснянцы – жители самой Рясны, за исключением тех, кто, прожив в Рясне некоторое время, покидал ее и больше не возвращался, или жил иногда и долго, а то и всю жизнь, но собирался, как только представится возможность, уехать – делились на новопришлых, тех, кто откуда-то прибыл и осел навсегда, и старопришлых – тех, кто родился в Рясне от когда-то прибывших, приехавших или пришедших пешком.
Болотное происхождение названия Рясны задевало старопришлых. А новопришлые воспринимали это толкование безразлично, словно не принимая на свой счет, они-то и польщались на кажущуюся понятность и ясность объяснения названия от слова «ряска».
Рясна помещалась в центре ряснянской округи, километрах в трех-четырех от хуторов (от поселка Вуевский Хутор)*.
* Неточность расстояния объясняется тем, что измерение расстояний между селами и городами ведется от разных точек. Проще всего было бы измерять от центра одного города до центра другого и до центра села, деревни и хуторского поселка. Но людей, живших в городах (а тем более в селах, деревнях и на хуторах), мало интересовали расстояния, отделявшие их от соседских городов, сел, деревень и хуторов. Эти расстояния больше всего доставляли хлопот тем, кто, обычно не по своей воле, а по какому-нибудь принуждению, трясся в кибитке почтовым трактом или скользил по этому тракту на полозьях, без изнуряющей однообразием тряски, но то и дело поплотнее укутываясь в шубы и тулупы, что тоже не всласть.
Вот они-то и помнили каждую версту, они-то и следили за их чередованием, за мельканием полосатых столбов, специально для этого расставленных по дорогам, они-то и завели обычай считать эти версты от почтовых станций, где приезжающие и проезжающие усаживались в кибитку на колесах или в возок на полозьях, а не от геометрически определенного центра, установленного знающими людьми с помощью циркуля и линейки, любимых приспособлений древнего грека Евклида.
А расстояния, которые измерялись не по почтовым трактам, а по проселочным дорогам, определялись еще вольнее: то от порога до порога, то от околицы до кабака или до базарной площади.
Расстояния внутри ряснянской округи доходили до десяти – пятнадцати километров, а за пределами округи расстояния заменялись на направления, а дальше – на представления.
Рясна помещалась посредине дороги. Дорога в одну сторону шла на запад – следом за заходящим солнцем (когда солнце начинало клониться с высоты небосвода), а в другую сторону дорога тянулась на восток, ориентируясь на восходящее солнце, отскакивающее как мяч от горизонта летом и медленно, сонно пробирающееся через плотные серые ватные облака зимой, окрашивая их в сердито красные тона и обещая тем самым морозный день.
На запад дорога шла на Могилёв, дальше – на Варшаву (потом между Могилёвом и Варшавой возник Минск, и тоже много что значил), а за Варшавой – на Берлин, там был немец с его железом, добротным инструментом, порядком, аккуратностью и чистотой, ратушами на торговых площадях, Магдебургским правом, грабежами и пожарами войны и убийством всех, кто сопротивляется, а за ним еще и Париж, с его тонконогими девицами, легко согласными обласкать любого, кто заплатит им хотя бы самую мелкую монетку, и с Наполеоном в 1812 году.
На восток дорога, миновав Мстиславль, уходила в поля, пряталась в леса и шла себе на Смоленск – туда гоняли скот скупщикиевреи (пока Данилов не забрал в свои руки всю торговлю скотом), а дальше были Вязьма и Можайск и, наконец, Москва. За Москвой, где-то далеко-далеко лежал Китай, в нем жили китайцы – люди с узкими прищуренными глазами, в шляпах из рисовой соломы.
Не на западе и не на востоке, а неизвестно где находился город Вавилон. О нем было известно из-за случавшегося там столпотворения – собрания толп народа, по-видимому, в воскресный день на базарной площади. Аким из Зубовки много раз называл Вавилоном* Рясну, и потому все знали о его существовании.
* В Вавилоне, по-видимому, люди бессовестно обманывали друг друга, особенно когда продавали поросят: кормили их молоком с сахаром, чтобы они казались упитанными, розовыми и веселыми, и потому плохо ели толченую картошку, мужики напивались в кабаке и в чайной и валялись пьяные на земле, что в грязи осенью, что на снегу зимой, бабы приторговывали самогоном и обирали пьяных, а они так и смотрели, как бы залезть к бабам под юбку своими корявыми ручищами. Все это случалось и в Рясне, и это выводило из себя Акима из Зубовки, и он проклинал Рясну и Вавилон и уходил с базарной площади, призывая громы небесные и землетрясения на весь людской род.
Где-то за Москвой был и город Бухара – о нем и о его базаре рассказывал осевший в Рясне после тюрем и лагерей Илдаш, узкоглазый, но не тонкий и улыбчивый, как китайцы, а круглый, с плотоядными уголками губ, с неспешной крадущейся походкой убийцы. И еще где-то там была Сибирь, из которой нет возврата, куда ссылали по приговору деревенского «мира» конокрадов и поджигателей, а потом, после Погромной ночи, справных хозяев, кого не убили сразу, тех, которые не сумели откупиться в сельсовете и не верили, что у них отберут землю, коров, коней, избы и одежду получше и под конвоем погонят в Мстиславль, а потом в Оршу, потому что там железная дорога, а по ней в товарняках в эту самую безвозвратную Сибирь*.
