— Во! Во! — толкнул меня в бок Ява.
По коридору навстречу нам шел человек в зеленой военной фуражке, в гимнастерке с портупеей. Высокий, стройный, с суровым лицом…
— По-моему, Кадочников… В роли партизана… — шепнул Ява.
Увидев Максима Валерьяновича, военный приветливо улыбнулся и козырнул. Максим Валерьянович тоже улыбнулся и поздоровался с ним. Когда мы разминулись, я набрался смелости и спросил Максима Валерьяновича:
— А… кто это? Как его фамилия?
— Петренко — немного удивленно взглянул на меня Максим Валерьянович. — Прекрасный человек… Пожарник… Отвечает на студии за пожарную охрану.
Тю!..
— Какие-то пожарники пошли… неинтересные, даже касок не носят, — отводя глаза, буркнул Ява.
Долго мы шли узким, полутемным коридором. И почти все, кто нам встречался (а люди в коридоре толпились, как на Крещатике), здоровались с Максимом Валерьяновичем. Ну просто, как в селе — «здрасте» на каждом шагу.
Наконец Максим Валерьянович остановился у двери, на которой висела табличка: «Съемочная группа „Поцелуйте меня, друзья!“». За дверью стоял страшный гвалт. Казалось, что там полно людей, которые кричат и ссорятся между собой. Но когда Максим Валерьянович отворил дверь и мы вошли, оказалось, что в комнате всего один человек. Он был уже немолодой (лет за пятьдесят), но еще бодрый и крепкий, с огромной копной черных волос на голове… Сидя на столе, он ругался по телефону, не смолкая ни на миг и перебивая сам себя:
— Вы, понимаете, съемку срываете… Что вы мне вчера обещали? Вы обещали солнечную погоду, понимаете… Без осадков! А дали что? Что вы мне дали, понимаете… Поглядите в окно! — Он ткнул рукой в сторону окна. — У вас есть окно? Полюбуйтесь, понимаете! Осадки, чтоб им пусто было! Полное небо осадков! Осадки, и никакого, понимаете, просвета…
И в самом деле, небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождь.
— Безобразие, понимаете… — ругнулся он в последний раз, соскочил со стола и порывисто обнял и поцеловал Максима Валерьяновича: — Зрасте, дорогой! Вот ругался с этими… как их… с вещунами погоды…
— Синоптики? — усмехнулся Максим Валерьянович.
— Во-во!.. Синоптиками… Оракулы чертовы, понимаете… — Он погрозил пальцем телефону. — Не можете, так хоть голову не морочьте! У меня, понимаете, Юлю послезавтра «Ленфильм» забирает. Уж билет на самолет есть, а я еще натуру не снял из-за них… из-за этих вот, понимаете, осадков… Придется сегодня снова снимать в павильоне… Все уже там… Бежим… Быстренько…
— Да вот тут у хлопцев одно дело… — начал было Максим Валерьянович, но «Поцелуйте меня, друзья!» очень вежливо перебил его:
— Простите, дорогой… потом… потом! — Он умоляюще приложил руку к груди и склонил голову. — После съемки… Все дела после съемки… Самое неотложное дело сейчас — съемка… Быстренько на площадку… На площадку! И вы тоже… Я вас приглашаю, дорогие мои, — повернулся он к нам. — Только, конечно, чтоб тихо, понимаете, чтоб… не то, понимаете…
Максим Валерьянович весело глянул на нас:
— А что? Идемте… Вы же на съемках, наверно, еще не бывали? Так вам будет интересно… Хотите?
Конечно, мы сразу согласились. А Валька не сдержалась и даже подскочила, хлопнув в ладоши: «Ой, как здорово!» Ява гордо посмотрел на нас: как-никак, а это благодаря нам она попала на киностудию, да еще и на съемки, а то, хоть и живет в Киеве, съемок сроду не видала.
И снова пошли мы длинным коридором.
Я шел и думал: «И что это за синоптики, которые не могут самый обычный дождь угадать! У нас на селе каждая бабуля за три дня вперед вам дождь предскажет. Примет же верных сколько хочешь. И по тому, как ветер крутит — на порог или с порога. И как куры себя ведут. И как солнце садится… А иногда деревья подсказывают… Завели бы себе на метеостанции кур — и хлопот бы не знали! Не срывали бы тогда киносъемок!»
Тут мы спустились вниз и очутились будто в гигантском цехе какого-то завода. Потолок вверху почти не видно… И мы все сразу какие-то маленькие-маленькие стали… Идем, идем, идем — и конца нет.
Навстречу нам семенил, цокая по цементному полу, какой-то худенький лысый человечек. Еще издали он замахал руками и закричал:
— Привет, Витя!
— Здравствуй, Женя! — воскликнул «Поцелуйте меня».
А когда мы приблизились, престарелый Витя обнял престарелого Женю, и они расцеловались. Потом он поцеловал Максима Валерьяновича. Я уже боялся, что он и нас начнет целовать, но тот лишь помахал нам рукой и сказал:
— Привет, старики!
Мы невольно усмехнулись: пожилой человек, который уже наверняка имеет внуков, у него — Витя, а мы — старики… Все наоборот!
Сам Женя был, должно быть, еще старше Вити, и не только потому, что вокруг его лысины, как камыш вокруг озера, торчали вихры седых волос (у Вити ни одной седой волосинки!). Все лицо Жени было в больших морщинах — как печеное яблоко. Но это были какие-то очень интересные морщины. Они все будто лучились от глаз. И потому лицо его все время сияло и смеялось. А черные с искоркой глаза бегали, как мышата.
Короче говоря, он был очень симпатичным.
Я заметил, что он, когда еще бежал нам навстречу, взглядом нацелился почему-то на нас с Явой. И когда целовался с Витей и Максимом Валерьяновичем, тоже не сводил взгляда с нас. А как только поздоровался, сразу же накинулся на Витю, кивая в нашу сторону:
— Кто это? Чьи они?
Витя пожал плечами и посмотрел на Максима Валерьяновича.
— Мои, — заулыбался Максим Валерьянович.
— Они у тебя снимаются? — снова накинулся Женя на Витю.
Тот отрицательно покачал головой.
— Так чего же ты молчишь! — выпалил Женя. — Они же мне вот так, — он провел себе ладонью по шее, — нужны! Это ж такой типаж! У меня же завтра массовка. Я мечтал о таких хлопцах! Старики, я вас очень, прошу! — Он приложил руку к груди. — Я вас просто умоляю! Я пришлю за вами машину! Завтра… в двенадцать часов… на съемку… сюда в студию… Я договорюсь с вашими отцами… Всего на один день… Где вы живете? — Он уже вынул из кармана блокнот. — Если сможете, приводите еще одного-двух мальчиков… — говорил он, записывая адрес. — В половине двенадцатого за вами приедет мой ассистент… Договорились… Прекрасно, прекрасно… Привет! До завтра.
И только когда он отбежал, я наконец взял в толк, что нас — меня и Яву — пригласили сниматься в фильме, что завтра, буквально завтра, мы станем киноартистами и наши физиономии увидит весь Советский Союз, а может, даже и весь мир, что, короче говоря, как в сказке сбывается то, о чем мы могли только мечтать… Ой! Бугуль-буль-буль! Что-то радостно забулькало, загудело и засвистело у меня внутри — так гудит и свистит самовар, закипая… Еще немного — и у меня из носа пойдет пар от бурлящей радости… Я глядел на Яву — такого радостно-глуповатого лица я еще не видел ни разу…
— Ну вот! Я вас поздравляю! — весело сказал Максим Валерьянович. — Оказывается, режиссеру Евгению Михайловичу вы были до зарезу нужны. И завтра уже будете сниматься… Кино, братцы, великая вещь!
— Важнейшее из искусств! — с гордостью сказал Ява.
— Я так рада за вас!.. — тонким, дрожащим голосом сказала Валька. Она завидовала, она безумно завидовала нам. Никогда, должно быть, она не жалела так, как сегодня, что она — не мальчишка.
— Ничего, в другой раз будут нужны девчата… Вот увидишь! — сказал я тоном, каким говорят с маленькими детьми или с больными. Я был великодушен. В душе моей порхали бабочки…
Мы свернули влево в маленькую дверь и очутились в огромном темном зале. Мы долго петляли почти наугад среди каких-то перегородок и сооружений, спотыкаясь о толстые резиновые кабели. Наконец вышли на ярко освещенную площадку… Ух ты! На площадке стоял самолет!.. То есть не весь самолет, а часть самолета. Передний салон разрезанного вдоль «ТУ-104»… Но все, как в настоящем самолете: и кресла, и иллюминаторы, и все-все (я ведь летал, знаю). Съемка еще не началась, и пассажиры, и стюардесса, и пилоты спокойно прохаживались вдоль площадки. Возле огромных прожекторов на подставках суетились люди в спецовках. А по рельсам, что тянулись вдоль самолета, парень в клетчатой рубашке медленно двигал тележку, на которой стоял киноаппарат. К аппарату припал мужчина в черном халате.
