1969 Городу моего детства Город мой! Ледяная моя колыбель! Слюдяное мерцание стёкол, метель, Завыванье печурки, чухонская стынь, Лёд, Коломна, Беллона, Фонтанка, ледынь… Всюду мойра, двойная секира и мгла. Тускло в сумерках бабкина светит игла, И сестрёнка в платок пеленает батон, Да за стенкою крыса катает бидон. Всюду горе и хвори, и злой неуют, И знобящая грусть, и часы отстают… Штукатурка в следах чьих-то жутких когтей… Безвиновное детство военных детей. Дровяные сараи, подвалов герань. Материнская молодость. Мирная рань. И воскреснопоющая всюду пила, И всё детство – недетские наши дела. И над всем этим – Город, встающий из мглы, Засверкавший лучом золочёной иглы, Возрождённый трудом и любовью святой, Освятивший нам детство своей красотой. Арки, полуколонны, Нева, купола… В этом Городе, помнится, грёза была. Не моя, но знакомая с детства заря — Влажный сумрак и листья желтей янтаря. В этом Городе… Что же я!.. В Городе том Легендарном, янтарном, кошмарном, святом Сотворилась надмирная лирная грусть — Всероссийская сирая трель наизусть… Что ж! Играй же, надрывная ветра свирель, Скандинавская зыбь, вест, безлистье, Адель, Бельт, Коломна, Беллона, мальчишеский бред И мужская секира убийственных лет! Я вас видел и слышал в том Городе грёз, Где растущий и рвущий, торжественный жар В этом Городе ингерманландских ижор Я готов разжевать тот имперский желток, От которого век мой недаром жесток. И да будет всегда этот Город мой прав, Пусть превыше судьбы человеческой встав! Но и в этой ужасной его правоте Что-то будет не то. Видно, судьбы не те. 1973
К душе своей Каково тебе, душа, за гордость расплату Чистоганом получать приправой к салату Тайной вечери твоей, горечь окаянну, Пиру брань предпочитать подобно Траяну? Каково в спор вступать аж противу века? Уж не гибелен ли спор тот для человека? Вот, повержено в постель в Сосновой Поляне Тело твоё, моя душа, брошено, как в яме. Распласталось по одру, читай, по дивану, И никто не навестит… Как же перестану Плакать, дура, по тебе? Сгноишь ведь в чахотке И себя, и меня… Долго ль до Чукотки Остаётся стране? Куда торопиться? А уж если спешить, не лучше ль топиться Не в воде, так в вине, коли петь тревожно? Право, пить веселей, когда пить возможно. Каково тебе со мной пить в одиночку? Что ж никто из друзей денег на бочку Не положит – не придёт?.. Эх, печаль-скука! Круговая тщета, нищая порука! Много ль жаловаться мне, душа моя? Вот я Лежу в гриппе на сей раз, выхаркав лохмотья Горла певчего в платок, сердце песня ломит… Если к Богу отлетишь, кто мя похоронит? Повремени, о душа! Заведу собаку… А то и бабу заведу… Люблю тварь всяку. А ещё, и эта мысль страшнее могилы, Мать-старуха жива… Хватит ли ей силы Схоронить меня, когда, душа, к Богу в руки Попадёшь, не дотерпев распятия муки… Гордость твоя, христианин, дух мой полунищий, Не гордыня – горечь всех, живых твоей пищей. А посему будь честна, душа моя, пой же И на кресте, пусть одна, зато боли больше. 1970 «Тьма, хоть выколи глаз. Живём…» Тьма, хоть выколи глаз. Живём В безвременье, я хотел сказать, Да часы стучат, сам сижу живьём За столом под лампою, где лизать Спину свою полюбил кот, Чихает бабушка, поёт комод, Картонная музыка «Паяца» орёт За стеной. Карузо ещё любим. Кот жестикулирует под лампой, как мим… Значит, время ещё идёт. Безвременье, однако. Да, да! Оно. Тьма, хоть выколи глаз. Окно Занавесишь, и всё равно Слышен ползучий ледник страны. Так танки слышались до войны. Уж лампочку помощней ввернёшь, Да темень тьмущая, хоть выколи глаз. Или ослеп я? да нет! Как раз Мерещится что-то. Не разберёшь, И окажется – тьма на нет Сошла, и Времени силуэт Похож на круги годовых колец Внутри ствола. Но пока ствол Растёт, наше знание – произвол Догадки. И это – тьма, конец. Время идёт, как идёт дождь. Смею заметить, народу вождь Не к лицу, когда посреди дождя На шаг не различишь Вождя. 1970 В лабиринте Отчаянье не чает, но чадит, Равно как пламя свечки в лабиринте, Где звук шагов ни мрака не щадит, Ни освещённой беззащитной нити. Само ли по себе – ориентир, Себе ли самому – огонь и светоч, Но если у зенита есть надир, То у него не чаянье, но вечность. Так трепетен светильник твой, Тезей, Что разумом его назвать опасно: Того гляди, погаснет и тесней Сойдётся мрак… Надеяться? – Ужасно. Да где ты, нить!.. Тянуть – не значит жить, Скорее, помнить злое протяженье И тяжесть этой памяти, и жуть, И в ней всё той же нити напряжение… Отчаянье… Оно зовётся так. И это – путь от чаянья к нему же. И если жить – надеяться, то как Зовётся жуть, какая ждёт снаружи? |
