Если обобщить многочисленные свидетельства друзей-современников Олега Охапкина о его личности, то складывается образ могучей птицы с мощными крыльями, способной на высокое и длительное парение.

«Олег, я слушаю Вас и – не поверите – явственно вижу, как у Вас за спиной вырастают крылья!» – сказал Д. Я. Дар после поэтического чтения двадцативосьмилетнего Охапкина.

«В начале 70-х годов, после отъезда Бродского, Охапкин – один из самых влиятельных поэтов Ленинграда. Его стихи распространяются в списках. Его поэзия переживает взлёт. К нему тянутся молодые авторы. Это связано и с направленностью его творчества, где всё отчётливей обозначается религиозная тема, и с харизматическим воздействием его личности, его человеческого примера – примера героического стояния перед безличной силой окружающей нас казёнщины», – напишет о нём Виктор Кривулин в 1989 году.

«Незадолго до его смерти, я видела Олега по французскому телевидению. Шла передача о «Второй» культуре. Показывали питерскую психушку. Не секрет, что испытание отечественной психиатрией пострашнее холода, голода, даже тюрьмы. Олег – это русский Антонен Арто – выглядел всё таким же богатырём. Не замечались ни обшарпанные стены, ни бедное убранство „палаты № 6”. Побеждали фигура, лицо и голос Охапкина. Он как будто восседал на троне, читал свои последние, очень светлые стихи. И я вспомнила слова Майстера Экхарта: „Бес ничем не отличается от ангела, кроме одного: если бес находится в раю, ему кажется, что он – в аду, а у ангела всё наоборот: если он в аду, ему кажется, что он в раю”», – свидетельствует Татьяна Горичева.

Вокруг личности Олега Охапкина в ближнем круге сложился определённый миф. История рождения – первая в нём глава. Он сам рассказывал друзьям эту историю, усвоенную из семейного предания. Речь шла о предсказании отца Иоанна Кронштадского о том, что в самый лютый год родится в Петрограде младенец ангельской красоты, который возвестит слово Божие впавшему в грех русскому народу. Его воспитательница Евдокия Ивановна Горшкова (из-за болезни матери она помогала бабушке растить двоих детей) по обстоятельствам рождения Олега опознала в нём «такого» младенца. Она была в том кругу почитателей отца Иоанна, который называли иоаннитами, но не радикального его крыла (радикалы «дорогого батюшку» поставили в центр своей духовной системы, отодвинув Христа). Она была человеком, который мог ориентироваться в реальности Церкви, находящейся в несвободном положении, разбиралась в старчестве. С ней Олег в детстве и отрочестве посещал монастыри, где ещё оставались старцы. Таким образом, это была реалистично мыслящая христианка, которая о предназначении своего ангельски прекрасного воспитанника из бедной семьи высказывалась предположительно и благоговейно. Вот эта благоговейная интонация, которая так чужда людям вне Церкви, при сюжетном пересказе этой истории и была утрачена. Как раз без этой интонации её изложил Д. Я. Дар в 1978 году в статье «Ленинград. Судьба. Поэт». Впоследствии пересказанная на разный лад она приобрела мифологический характер. Отголоски этого мифа доходили и до идеологических инстанций. А там уже держали ухо востро: как бы через этот миф не пробилось «хтоническое» досоветское прошлое, которое через религию заползает в понятное и светлое советское настоящее, пробуждая хаос «донаучного сознания». Вполне естественно, что при таком чувственном восприятии предложенных Охапкиным текстов, вероятность увидеть их в печати была невелика. Редакторов толстых журналов в 60-е годы раздражало многократное употребление слова «душа». Тогда как в «подполье юности червлёной» всё было возможно.

В своём развитии миф включал в себя и историю первого юношесткого бунта: похищение на коммунальной кухни куска жареного мяса со сковороды соседей в Великий пост. Этот срыв окончился почти шестилетним самоотлучением от Церкви, причастия и глубоким кризисом веры.

Существование и вариативное расширение мифа вокруг живой личности после её ухода, несомненно, свидетельствует нам о герое. Примечательно, что лирическим героем поэзии Охапкина стал хитроумный Улисс, который появился в ранней поэме «Возвращение Одиссея» и далее эволюционировал, переходя «от силы к силе», уже в христианском контексте. Здесь нет никакой культурной натяжки, таков ключ к пониманию всей поэзии Охапкина.

С этим согласен и главный анархист литературного подполья 1970-х Константин Кузьминский, для которого Олег Охапкин, по собственному его признанию, стал «одним из основных героев» его «Голубой лагуны»: «Церковный певчий / мальчиком /, пролетарий, крещёный, русак, красавчик, баритон, гигант, / графоман /, отшельник Сосновой Поляны – отщепенец, изгой, и – геолог, строитель и грузчик, археолог / сегодня /, а завтра – музейный рабочий / вчера /, для стихов – вечера, бесконечные ночи, уродливый почерк / в нём – мощь /, ближе к Греции, к Риму, языческим скифским векам, но поверено всё – христианством. Не юрод, но трубно орёт, мощь и вещь, дактилический певчий размах, 200 строчек – стишок, так у Волги круты берега, через горы дорога на юг.

Охапкин – трубный глас, он вскормлен отрубями, трудом / российским, подневольным, крепостным /, трус, как свойственно всем силачам, он трудник, инок, звать его – Олег».

Мифологема Кузьминского, которую по своему интерпретировал и Сергей Довлатов (см. «Записные книжки»), сводилась к формуле: «Охапкин – херувим, но зато с каким…!» Не будем стыдливо отворачиваться от этой дерзкой формулы. Игра, эпатаж были повседневностью в среде новой питерской богемы. Охапкин к ней не принадлежал, но в игру иногда, по случаю, включался. Справедливости ради надо отметить ещё одного поклонника этой остроумной формулы – старинного друга Охапкина, художника Михаила Шемякина (см. серию фотографий Шемякина в духе рыцарского эскапизма в его мастерской в 1960-е годы). Карна-вальность, барочная многоликость собраний в мастерской Шемякина определили и характер поэмы О. Охапкина «Душа Петербурга» 1969 года, проиллюстрированной Шемякиным и впервые изданной им в альманахе «Аполлон» (в этом сборнике – её первое переиздание).

Сам Олег Охапкин к бытованию этих мифов относился с юродивой весёлостью. О диагнозе, с которым он неоднократно попадал в психиатрическую лечебницу – «религиозно-сексуальный психоз», – он любил напомнить своим интеллигентным собеседникам. В среде же мещанской и вовсе вёл себя эпатажно, в блаженной простоте посрамляя ценности мира сего. Это совмещение, казалось бы, несовместимого, блестяще отражено в небольшой гротесковой повести петербургского прозаика Александра Завьялова «Житие простодушного Охапкина» (альманах «Русский мфъ», № 1,2008).

Первые поэтические опыты относятся к шестнадцатилетнему возрасту, но они не сохранились. Свой отсчёт как поэта Олег Охапкин вёл с двадцати двух лет, с года смерти Анны Ахматовой, которая для молодых поэтов была не просто реликтом Серебрянного века, но образцом жреческого служения поэзии, которое обрекало человека в миру на нищету и одиночество. В 1966 он принял окончательное решение оставить занятия музыкой (он учился в это время на вокальном отделении музыкального училища им. М. П. Мусоргского) ради поэзии. Большое влияние на становление его поэтики оказала дружба с Иосифом Бродским до отъезда последнего из страны в 1972 году. Справедливости ради надо сказать, что это был взаимообмен. Охапкин, который был моложе Бродского всего на четыре года, всегда воспринимал его старшим, но не по возрасту, а по зрелому бесстрашию, с которым Бродский входил в мировую поэзию и в жизнь. Олег восхищался его внутренней свободой. Иосифа, который в философском плане был ближе к агностицизму, очень интересовала живая христианская традиция, носителем которой с детства был Олег. По следам личного религиозного опыта Охапкина Бродский написал ряд стихотворений, среди которых наиболее яркое, быть может, «Сретенье». Свою четвёртую книгу стихов «Моление о Чаше» 1970 года Охап-кин посвятил Бродскому.