1970 «За садом вздрогнул свет и, падая, погас…» За садом вздрогнул свет и, падая, погас. Деревню усыпил свирелью Волопас. И в тёмной тишине в тональности A-dur Валторной золотой даль огласил Арктур. И тут же за бугром ему ответил пёс, И сумрачный эфир осиплый лай донёс До самых дальних звёзд – туда, где Млечный Путь — Прозябшая река, мерцающая ртуть… На поле пал туман. В овраге фыркнул зверь. Всё, что душе дано, – не завтра, но теперь, Пока с реки сквозняк трубит в тебя, как в рог, Ты – то же, что вода, и, как река, продрог. 1969
Летучий голландец Давно так не звездило по ночам. Всё осень, осень, облака да тучи… Эпохи поворот тем круче, круче, Чем чаще люди ходят по врачам. Увы, меня не тронула простуда! Хоть весь продрог, я не о том скорблю. Смотрю в пучину в жуткой жажде чуда, Но не дано разбиться кораблю. Давно так не звездило по ночам. Всё ветер, ветер, сумрак и ненастье… Пусть непогода треплет наши снасти, Но бури нет и дождь по мелочам. Так муторно, что хочется к причалу. Но берег, берег… это позади. И плаванье не обратить к началу, Когда ещё бессмертье впереди. Давно так не звездило по ночам. Всё свечи, свечи, тусклая каюта И паруса в полёте без приюта, Да ржавчина по доблестным мечам. И, ужас наводящая, свобода, Когда покой, как призрак в тишине. И дух не утоляет непогода, И вечный парус, парус при луне. Давно так не звездило по ночам. Всё бегство, бегство: комната и книги… В пространстве – туч имперские квадриги, В столетьях – плач всё видевшим очам. Лишь палуба Летучего Голландца Вне времени, законов, перемен. Но и на ней опасно без баланса. Свободен дух, но и скитанье – плен. 1968 Почта в Италию Не имея гарантий дожить до седин, до свободы, Закисая до срока винищем, памятуя юности годы, Перебродив алкоголем в советской морёной бочке, Не нуждаясь в безвременья проволочке, Валяясь всей тяжестью жизни – телом пятипудовым Не на дороге, куда там, на родине, на диване В Сосновой, так уж пришлось, Поляне, Аз многогрешный Олег Овидием новым Шлю в Италию плач по Времени этом, Что держу в себе, обладая скелетом Настолько прочным, что Атланту Разве пригоден, а мне-то зачем… таланту Во мне, наверное, ровно столько, что весу Живого, полезного, что иному балбесу На зависть лежу, продавив пружины, Являя собой вышеназванный вес мужчины. Итак, держа в себе современное мне Время — Весь набор аминокислот, мужицкое семя, Аз лежебок смиренный (чти выше) Задыхаюсь, как Левиафан на суше, В плену Отчизны моей громоздкой, Бряцая варварской лирой жёсткой. Тебе, Италия смуглая, мой тяжкий Голос, как бы Валгаллы эхо, Напомнит, быть может, варварские упряжки… Но суть ли это? Средь северян меха Дорог мне столбняк италийский Города моего вопреки уюту, Так же и другое – лад эолийский — Натуральный минор, впитавший мёд и цикуту, Всё ли это роднит русскую почву С почвой латинян – наследников греков? Если так, то средь человеков Искусство напоминает почту. Претендуя на слог искусный, не боясь критик, Упрёков не страшась в претензии милой, Шлю в Италию плач, не бо есть нытик, Но убеждён: минор обладает силой. Пусть кордон власти есть кордон крепкий, Но крепок и слог мой. Хотя б могилой Дойду до Рима. Выдержали б закрепки Гроба, а уж я тряску Перенёс бы. Снимая маску Гаерства, так скажу: – Эх, погулял бы!.. Да, видать, не очень-то разойдёшься с советской полбы. Лежу на пружинах родных, тяжёл от чаю. Вивальди плачет дитём, и я не чаю Скрипку его утешить. Грусть, курва… Эх, порешил бы себя, да жизнь-прорва Напоминает поток летейский И сама по себе. Сквозняк балтийский Тянет из фортки, леденит темя. До Италии – даль, до России бездонное Время. 1970 «Какое счастье слушать мир…» Какое счастье слушать мир, Впускать в окно газон, эфир, Молву вселенской тишины, В начале мая без луны Внимать созвездию Лиры В тиши родной квартиры. Какое благо чай согреть И чайник вылакать на треть, Ленясь помыслить о делах (Пускай работает феллах), Вдыхая время втуне Весь май, затем в июне. А то улечься на диван, Как в оно время богдыхан, Курить себе, открыв окно, И сыпать пепел на сукно Прохожего мундира, И ждать кончины мира. И ты услышишь, вот те крест, Жук-древоточец мебель ест, И воробья что стало сил Клюёт сородич альгвасил, Чему-то буйно рады, Скворцы поют рулады. И наслаждается трава… В лесу казённые дрова Растут покамест, не коптят, Галдят по-птичьи, шелестят, Кормильцы атмосферы, Древесного Пастеры. Но из низин всплывает ночь, И зренью звёзд не превозмочь. Финифтью залит небосвод, И в нижней бездне с позолот Небес иконостаса — Лик непостижный Спаса. И pяcка рясой золотой Мерцает, как бы под водой Эфирной ткани темноты В пруду, где молятся кусты Небес изображенью — Воды воображенью. Всё это вижу из окна. Ночной рубашки полотна Достаточно, чтоб телом быть, И грудь дыханьем остудить, И стать сознаньем ночи, Державой снов, короче. И, в сердце прохлаждая лень, Увидеть собственную тень — Знакомый с детства силуэт, Изглоданный трудами лет, Под сенью небосклона В сырой траве газона. И благодарно созерцать, Как, самодержец, ляжешь спать, Наследуя державный сон, Отчизною со всех сторон Восхищенный незримо, Во власти Серафима. |
