Прежде всего она озаботилась тем, чтобы ознакомить сочувственно и даже восторженно внимавшую ей аудиторию со сказками о своём августейшем происхождении. Жила-де была у матушки-императрицы в собственном дворце дочка Лиза. Жила она так до девятого года, когда матушка умерла и племянник её, новый государь Пётр Фёдорович, велел выслать её в страшную и холодную Сибирь. Там она жила в хижине у какой-то старушки. Потом местный поп передал её другой женщине, а та понесла её куда-то через дебри и пустыни, пока не встретили её незнакомые люди и не привели в дом... Разумовского. Здесь она попала под надзор ужасной «мегеры», которая дала ей в пироге отравы. Но у неё оказалось противоядие, и она только долго и тяжело болела. Папа Разумовский созвал врачебный консилиум, и тот предписал девочке свежий воздух, желательно на юге. Тогда родитель отправил её к родственнику в далёкую Исфагань. К какому родственнику? Натурально, к персидскому шаху. Ну, рассказывать, как она там жила, какая неслыханная роскошь её окружала, она не станет. Каждый, кто немного знаком с Востоком, может легко это представить. Только ей минуло восемнадцать лет, как его величество шах предложил ей руку и сердце. Но было одно условие. Она должна была перейти из греческой веры в ихнюю, персидскую. Конечно, она отказалась. Тогда шах решил отправить её в Европу, с тем чтобы она сделала там о себе надлежащее объявление. Перед отъездом он одарил её несметными богатствами и дал в провожатые учёного Али, знавшего двенадцать языков. Али увёз её из Персии в большой карете, где находилось ещё около трёх десятков пассажиров. По России она проехала переодетая в мужское платье. В Петербурге жила две или три недели, бывала в придворном театре, виделась и разговаривала со многими вельможами, друзьями её отца. Потом уехала в Берлин, где была с почётом принята Фридрихом II. Али вскоре умер, а ей пришлось поколесить по Европе. Побывала в Англии, во Франции, в Германии. Проезжает как-то по очень красивым местам. Спрашивает: «Что такое?» — «Графство Оберштейн», — «Сколько стоит?» Называют сумму. Что делать? Пришлось отсчитать...
Присутствовавшие слушали раскрыв рты, боясь пропустить слово[28] и готовые в большинстве поверить всему. Конечно, находились и скептики, но их попытки выяснить правду ни к чему не привели. Претендентка на российский престол была достаточно осторожна и искусно приправляла блюдо из необузданных фантазий жидким соусом видимого правдоподобия. Да и «правд» у неё было в запасе сколько угодно. Например, английскому посланнику в Неаполе сэру Уильяму Гамильтону она позднее рассказывала в письме свою историю несколько иначе. Тут фигурировала столица донских казаков, куда «царевна» бежала из Сибири. Родственник отца был сильно понижен в звании и оказался лишь пришельцем в Персию, взысканным милостями шаха и потому получившим возможность дать ей блестящее воспитание, выписывая заграничных учителей... Ну а князь Голицын на следствии услышал уже нечто совершенно иное.
Другой заботой «Елизаветы» было снестись с сильными мира сего и заручиться их поддержкой. Таких могущественных людей, способных оказать ей реальную помощь, по её мнению, было двое — турецкий султан и Алексей Орлов. Радзивилл, в сущности, являлся лишь проводником к одному из них. 11 августа 1774 года, месяц спустя после заключения мира в Кучук-Кайнарджи, «Елизавета Вторая» написала письмо султану. Пользуясь обычной человеческой логикой, не понять, на что она рассчитывала. Конечно, мир ещё не был ратифицирован. Но думать, что Турция после тяжелейшей, крайне неудачной для неё войны вдруг взбеленится и, вняв призывам и увещеваниям более чем сомнительного лица, вновь примет третью позицию, значило предпочитать действительному ходу вещей галлюцинации. Наверное, где-то тут и должна находиться разгадка. Это было торжество женской логики, осложнённой давно уже воспалённым воображением и ни с чем не желающим считаться стремлением видеть мир таким, каким его хочется видеть...
Словно нарочно посыпая солью не зажившие раны нового владыки османов Абдул-Гамида, «Елизавета» уверяла его, что теперь-де «само небо, кажется, заступается за невинных» (то есть за его величество и за неё). Только бы Блистательная Порта отказалась ото всех предложений мира (!), пока она со своими достойными спутниками не приедет в Константинополь. «И без этого победа за нами, то есть за Пугачёвым» (хотя «Елизавета» не знала о том, что Пугачёв как раз в эти дни захватил Саратов, затем Камышин и шёл на Царицын). Она уже отправила воззвание к русскому флоту в Ливорно (султану лучше, чем кому-либо другому, должны быть известны его боевые достоинства)...
Послание словно кануло в Лету. «Величайший из императоров» молчал. В середине сентября «Елизавета» пишет новое письмо, мягко упрекая адресата за медлительность. Время не ждёт. Она только что узнала, что турецкие генералы заключили мир с русскими (вот тебе на!). Но она надеется на справедливость добродетельнейшего из владык. «Пугачёв близок к победе; следует только не оставлять его» (Пугачёв в это время, в последний раз разбитый Михельсоном у Солениковой ватаги, с горсткой сообщников находился на Малом Узене, где и был схвачен). Её собственная уверенность в успехе подкрепляется тем, что она «узнала из прямых источников»: Бурбонский дом будет в восторге, если у неё хватит сил «вернуть спокойствие народам, стена[ю]щим сыздавна». Пусть только его величество не задерживает с присылкой фирмана.
Это новое послание, как и предыдущее, было передано для отправки по назначению Радзивиллу. И тут обнаружились вещи, от которых «сестра Пугачёва» упала в обморок, а затем разразилась рыданиями и забилась в конвульсиях. А может быть, наоборот. Сначала разразилась и забилась, а потом уже упала в обморок. Оказывается, коварный Пане Коханку и не думал отсылать Абдул-Гамиду первого письма, а оставил его у себя. Видимо, ему очень понравилось, какими красками расписала в нём красавица «царевна» его достоинства и добродетели. А теперь всегда такой галантный и весьма пылкий для своих солидных лет поклонник уже открыто отказывался передать султану и второе, совсем отчаянное, письмо, более похожее на крик утопающего о помощи. Что же случилось с Каролем Радзивиллом? Да скорее всего, он просто трезво оценил сложившуюся ситуацию. Надежды на помощь султана становятся всё более призрачными, как ни старается его агент в Стамбуле Радзишевский. В таких обстоятельствах пересылать повелителю правоверных через свои руки письма, весьма сомнительные по содержанию и написанные столь же сомнительным (по происхождению) лицом, было бы совсем уж неразумно. Да-да, лицом, сомнительным по происхождению. Потому что никаких хоть сколько-нибудь достоверных доказательств, что она действительно русская великая княжна и законная наследница престола необъятной империи, нет. Документов — ни одного. Завещания Петра Великого, Екатерины I и особенно Елизаветы более чем подозрительны. Хорошо, что он не допустил публиковать их в газетах. «Княжна» и так наделала там нескромных и неумных заявлений. А чего добилась? Версаль уже дезавуировал её назойливые намёки на поддержку будто бы Францией прав и планов неизвестно откуда взявшейся претендентки. Консул мсье Дериво открыто называет её обманщицей. А если послушать досужую болтовню французских офицеров насчёт «генеалогического древа» ещё недавно пленявшей всех красавицы, то и вовсе уши вянут. Единственное, что она делает вполне «по-царски», так это тратит деньги. И сама в долгах, и его уже разорила. Хорош бы он был, если бы действительно отправился с ней к султану! Ведь турки уже наслышаны о «её высочестве» (или как её там?) от французов. Только этих переживаний и не хватало его обострившейся ипохондрии. Нет, подальше, подальше от этой дамы, как она ни обворожительна.
Впрочем, это гораздо легче было сказать, чем сделать. После предпринятой «Елизаветой Второй» демонстрации Пане Коханку пришлось внешне уступить. Он отослал оба письма. Но они дошли только до его представителя в Стамбуле Коссаковского, то есть попали из одного кармана Радзивилла в другой. «Елизавета», конечно, скоро это поняла по продолжавшемуся молчанию величайшего из императоров. Последовала новая сцена с конвульсиями, но, кажется, без обморока. Рыдания слышались из комнаты царственной особы в течение трёх дней. Каких только эпитетов не удостоился за это время Пане Коханку! Частично «великая княжна» воспроизвела их в письмах к Филиппу-Фердинанду, о котором совсем было забыла, а теперь как-то сразу вспомнила. Отныне она избегала видеться с лицемерным рабом своих чар. Но это совпадало и с желаниями Радзивилла. В начале ноября Пане Коханку выехал со свитой в Лидо. Прощание двух ещё летом близких друзей и единомышленников было под стать погоде.
