Но есть и другая версия: план действий в общих чертах был разработан Святополком ещё до наступления «часа икс». И трудно даже сказать, насколько задолго до него. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» пишет, что Владимир вызвал сына Бориса в Киев, «уведав» о коварных замыслах Святополка. Не исключено, что умысел против Бориса (и других Владимировичей) инкриминировали Святополку уже при его аресте в 1013-м или 1014 году.

Я допускаю также, что нападение печенегов на Русь в 1015 году (или распространение слухов о нём) было спровоцировано Святополком и являлось составной частью его плана подготовки государственного переворота. Нет ничего невероятного в том, что кто-то из его агентов сумел добраться до степных кошей, передать ханам поклон от зятя правителя Польши и, напомнив о старой дружбе, склонить их хотя бы к небольшой военной демонстрации у киевских границ. А может быть, и к далёкому многолюдному походу. На что в таком случае рассчитывал Святополк? Возможно, и на то, что вести войско встречь печенегам поручат ему. А оказавшись во главе объединённой русско-печенежской рати, он сумел бы продиктовать свои условия и немощному Владимиру, и тем более неопытному Борису. Если же с войском уходил Борис (что и случилось), то Святополк мог воспользоваться этим обстоятельством для восстановления своего влияния на князя и завязывания отношений с киевлянами...

Так или иначе, но «золотые петушки» Святополка не выпускали Бориса из виду — судя по тому, что Ярополчич не только прекрасно знал, как шло дело в походе, но и ведал точное местонахождение молодого князя. Либо у Святополка были свои люди в ушедшем войске, либо он своевременно получал необходимую информацию из киевского «военного ведомства». А это подтверждает лишний раз, что Борис в глазах Святополка являлся ближайшим и очень серьёзным препятствием его утверждения на троне...

Убийство Бориса было подготовлено и проведено торопливо, что говорит об отсутствии необходимых навыков у организаторов и исполнителей. Прежде всего, если верить русским источникам, намерение Святополка прибегнуть к политическому убийству не удалось сохранить втайне от его противников в Киеве (конечно, не спускавших глаз с предприимчивого соискателя престола). А среди них были, очевидно, профессионалы из прежней службы безопасности, не пожелавшие связать свою судьбу с непредсказуемым потомком Ярополка. Борис вроде бы получил предупреждение о готовившемся покушении («бяше же ему и весть о убиении его»), но почему-то не принял никаких мер, чтобы обезопасить себя.

Единственное, чем отличились агенты Святополка, — это усердием и терпеливостью. Они внимательно следили за всем происходившим в стане Бориса, дождались ухода от него войска и тогда отважились напасть на князя и его «отроков».

Совершили это Путьша, Талец, Елович, Ляшько и их помощники. Ночью они окружили шатёр Бориса. И, видимо полностью уверенные в успехе, вели себя очень неосторожно, создавая много шума и не заботясь о какой-либо маскировке. Да ещё совместили «повеленную службу» с разбоем (обезглавили любимого Борисова «отрока» Георгия, чтобы снять с его шеи золотую гривну). Добивание очнувшегося от многочисленных ран князя двумя варягами — по новому приказу Святополка — сильно напоминает обстоятельства гибели Ярополка и заставляет предполагать в этом новом преступном акте демонстративный жест ритуального мщения.

Я не могу согласиться с существующим в современной научной и научно-популярной литературе предположением, что в смерти Бориса повинен не Святополк, а Ярослав. Это мнение основано на определённом истолковании одной известной саги, рассказавшей о событиях борьбы за киевский стол наследников Владимира. Содержание её, дескать, восходит к рассказам варягов, служивших русским князьям, и это делает её более достоверным источником, чем русские, — более «независимым». Однако современные исследователи этой саги — «Пряди об Эймунде» (составной части «Саги об Олаве Святом» в «Книге с Плоского Острова») — обнаруживают в ней признаки сравнительно позднего происхождения и датируют концом XIII века (Я. де Фрис, Т. Н. Джаксон). Что же касается оценки саг как исторического источника, то близок к истине был, по-видимому, известный историк прошлого столетия М. П. Погодин, писавший: «Эймундова сага служит ясным доказательством: частности большею частью неверны, но общие черты (сношения, переговоры, условия, занятия, военные дела и пр.) имеют величайшую важность для русской истории, дополняют, объясняют и оживляют наши сведения об этом периоде...» Параллели между сагой об Эймунде и русскими литературными памятниками в описании гибели Бурицлава (Бурислейфа) и Бориса не столь уж многочисленны и убедительны. Готов согласиться, что собирательное имя Бурицлав могло объединять Болеслава, Святополка и Бориса. Но не сделать ли отсюда вывод, что сага, рассказывая об убийстве Святополка варягами Ярослава, позаимствовала для его описания некоторые подробности из русской легенды о гибели Бориса (если только кто-нибудь из дружины Эймунда не служил у Святополка и не участвовал сам в устранении его ближайшего соперника)?

В действиях Святополка после убийства Бориса можно усматривать и хладнокровную логику мстителя с голубой кровью, решившего до конца пройти начертанный самому себе страшный путь к власти, и лихорадочные метания человека, отравленного безумием преступления. Мне кажется, что в новом киевском князе то и другое странным образом совмещалось. Автор «Сказания о Борисе и Глебе» видит размышления Святополка о том, что последует, если он остановится в своих преступлениях, такими. Братья убитого воздадут ему сторицей. Если и не казнят, то «изгонят меня, и лишусь престола отца моего, и жалость о земле моей пожрёт меня, и поношения хулителей одолеют меня, и княжение моё получит другой, и во дворах моих не сыскать будет живой души». Тут и человеческое, и князево — всё вместе. И страх перед возмездием, и неадекватность оценки и выводов из собственных действий. «Вошёл в сердце его сатана и начал подстрекать на ещё более тяжкие преступления», поясняет автор «Сказания»...

Но действительно, зачем было Святополку отягчать свою совесть новыми убийствами? Борис — тот любимый сын Владимира и явный претендент на киевский стол, по крайней мере в глазах окружающих; поэтому был опасен даже без войска. Но вряд ли можно сказать то же самое о Глебе или Святославе. Или прав Нестор, писавший, что Глеб находился до последних дней при отце и лишь потом бежал от Святополка «в полунощные страны»? Если так, то «охота» Святополка за муромским князем получает какое-то объяснение. Тогда нежелание Глеба остаться в Киеве под опекой старшего брата, его тайное исчезновение, стремление укрыться в недосягаемые пределы не оставляло у киевского князя сомнений, что Глеб — его будущий враг. Может быть, находясь рядом со Святополком, юный князь невольно раскрыл его секретные планы и теперь становился неудобным свидетелем? Или в Берестове, склонясь у изголовья больного отца, мог слышать распоряжения князя, не успевшие получить статуса официального волеизъявления главы государства?

И судьба Глеба была решена. Сначала лживым вестником Святополка (отец умирает, зовёт тебя), а затем звероподобными молодцами Горясера и поваром легковерного юноши Торчином, предавшим своего господина и взявшим на себя роль палача. Вероятно, он был заранее завербован людьми Святополка. А это значит, что акция против Глеба, как и против Бориса, была и импровизированной и подготовленной.

Ну, а Святослав, князь древлянский? Он чем навлёк на себя гнев неутомимого в своей мстительной ярости Ярополчича? Почему он вынужден был бросить всё и опрометью бежать от тянувшихся к нему щупальцев Святополка в Венгрию к родственникам жены? К сожалению, об этом ничего не известно. Но то, что бегство не удалось, что Святослав был настигнут киевскими «горясерами» и тоже убит, показывает созданную Святополком обстановку террора против явных и потенциальных соперников и недоброжелателей. Они не просто жили под угрозой расправы. По их следам уже шли сыщики новой тайной службы и палачи карательных групп. Гипертрофированная жажда мести, неуёмная жажда власти во имя восстановления на троне «законной» династии и удовлетворения личного властолюбия, подспудный страх перед возмездием гнали Святополка к нравственной пропасти. Высокая печаль об отце, ощущение долга перед его памятью, непреклонная решимость восстановить справедливость, столкнувшись с неизбежностью кровопролития, постепенно преображали, мельчили его натуру, усыпляли совесть, размывали критерии добра и зла. Но ясность ума и энергия пока не покидали его. Трижды обагрив руки кровью, он сжёг за собой мосты и уже не мог рассчитывать на примирение с оставшимися братьями. Теперь его аргументом могла быть только сила. И она у него была.