Нет, скорее всего, это был какой-то авторитетный представитель патриархальной родовой верхушки, не утратившей связи с народной массой и потому ценимой Владимиром. Ведь народная масса в те далёкие времена была куда более активна, чем в наши дни, и заставляла с собой считаться, отстаивая свои права всеми доступными способами, вплоть до изгнания неугодных правителей и вооружённого восстания. Именно статус пользующегося всеобщим уважением мудреца дал, видимо, в руки старца те моральные «властные полномочия», которые оказались превыше официальных и позволили ему «посылать» не только за городским начальством, но и само начальство.

Старец представлял в Белгороде, если можно так выразиться, народную контрразведку, иначе — один из тех способов борьбы с врагом и обеспечения государственной и общественной безопасности, которые народ выковывал веками, опираясь на опыт предков, и которым общественное устройство средневековой Руси позволяло порой проявляться достаточно ярко. (В чём мы ещё сможем убедиться). Если личности древнерусских разведчиков, о которых мы говорили выше, вызывали к себе неоднозначное, а то и прямо отрицательное отношение, то белгородский старец вполне достоин сравнения с ангелом. Ибо искренне и усердно, не за страх (и не за награду), а за совесть послужил он родной земле.

Художник Радзивилловской летописи, видимо, был того же мнения и на этот раз не поскупился на иллюстрации, посвятив операции «Белгородский кисель» целых три «картинки». На первой из них он изобразил многолюдное вече на городской площади, символизированное крепостной башней (возможно, вече проходило под стенами детинца). По характеру лиц и жестикуляции персонажей можно догадаться, что миниатюрист неодобрительно отнёсся к намерению жителей пойти на капитуляцию. А у правой башенки стоит, вероятно, интересующий нас человек. Этот почтенный благообразный старец полуотвернулся от всех и как бы в недоумении разводит руками. Он один явно не согласен с происходящим. Но если в значении этой фигуры ещё можно сомневаться, то на следующей миниатюре всё совершенно понятно. В центре города, у башни, высится в позе трибуна весьма моложавый и симпатичный хранитель заветов и остроумия предков. Энергичным жестом, непременным атрибутом вождей всех времён, он воодушевляет земляков на совершение подвига интеллектуального отпора врагу. «Земляки» постарше, и даже вовсе лысые и седобородые, в восторге «едиными усты» воздают хвалу спасителю народа и указывают на него руками (мол, се, человек!). Девица (?) и отрок с энтузиазмом претворяют руководящие указания в жизнь (сливают цежь и сыту в кади). Перед нами, словом, типичное «парадное полотно», жанр которого, оказывается, был известен на Руси очень давно. Наконец, на последней «картинке», посвящённой «дезинформации века», представлены кульминация и эффект гениальной операции, проведённой под руководством человека, оставшегося в памяти потомства под именем Старца. Два печенега с корчагами под мышкой ждут, пока юноша сварит им на огне кисель. А печенежский князь в предстоянии слуг с аппетитом хлебает ложкой дары Белгородщины (то есть овеществлённую дезинформацию)...

Вообще-то разбойники и прочие «антиобщественные элементы» — статья особая, и очерки эти не о них. Но, с другой стороны, жизнь так изменчива. Сегодня тот или иной субъект — враг внутренний, а завтра, глядишь... Помнится, искали на Москве Гришку Отрепьева, а он через несколько лет явился в Кремль сам, из-за границы, с иностранной свитой, и отрекомендовался царевичем Димитрием. А сейчас, в обстановке содружества по мародёрству, разве можно уверенно провести чёткую грань? Из кого, далее, вербуют свою клиентуру иностранные разведки? Конечно, не только из них, но и из них тоже. Да и занимались и «внешними» и «внутренними» врагами на ранней стадии существования государства зачастую одни и те же люди. Так что резоны есть. Хотя я вовсе не собираюсь ставить всех «разбойников» на одну доску. Были среди них грабители, «не взирая на лица», но были и грабители грабителей, за кем в литературе закрепилось прозвище благородных разбойников — самочинных вершителей праведного суда и восстановителей справедливости в условиях государственно-правового беспредела. Имена таких людей хранятся в памяти любого народа. У словаков это, например, Юрай Яношик, у грузин — Арсен Одзелашвили, у украинцев — Олекса Довбуш и Устин Кармалюк, у русских — Ермак и Степан Разин, Рыжанко и Тришка Сибиряк, Иван Фаддеич и Рощин...

Но вернёмся в эпоху Владимира. Летопись сообщает, что при нём не только усилилась военная мощь и возрос международный авторитет Киевской Руси, но и участились разбои. Читатели, конечно, помнят былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, рассказывающую, каково было в те времена добираться до стольного Киева:

Так вот. Оказывается, что всё это правда. Разбойников, между прочим, поощряли к занятию их неблаговидным ремеслом действовавшие тогда правовые нормы. За разбой не казнили, а взимали денежный штраф в пользу князя (виру, или продажу) и потерпевших (головничество, или урок). Когда преступность стала близка к беспределу (то есть достигла уровня, соотносимого с нынешним), то епископы-греки, воспитанные на иной юрисдикции, стали докучать князю: «Почто не казниши их?» — «Боюся греха», — отвечал тот. «Ты поставлен от Бога казнить злых и миловать добрых, — объяснили ему пастыри. — Достоит ти казнити разбойника, но со испытом» (то есть, установив вину). Владимир согласился и начал действовать. (На радзивилловской миниатюре изображена казнь одного из разбойников. В силки княжеских правоохранительных органов попал довольно плотный молодец без каких-либо следов раскаяния на лице. Юный палач над ним грациозно взмахивает громадным ятаганом). Но тут епископы и «старцы» повели другую речь: «Рать многа. Оже вира, то на оружьи и на коних буди» (Война идёт беспрестанно. Если будут штрафы, пригодятся на покупку оружия и коней). Почти не прекращавшиеся военные столкновения на юго-восточных, южных, юго-западных рубежах и многочисленные походы требовали внимания к войску, вооружать его приходилось за счёт взносов от пойманных преступников. Владимир согласился: «Тако буди». И вернулся к прежнему порядку — не казнить, а штрафовать.

На какой период установлений о разбоях — казней или вир — выпала та крупная удача, неизвестно. Но под 1008 годом Никоновская летопись сообщает: «Того же лета изымаша хитростию некоего славного разбойника, нарицаемого Могута». Могут — это прозвище. В «Словаре древнерусского языка XI—XIV веков» указано лишь одно значение этого термина: властитель. Однако «могуты» вместе с «татранами», «шельбирами», «топчаками», «ревучами» и «ольберами» упоминаются в «Слове о полку Игореве» при перечислении войск черниговского князя. Они

По мнению академика Б. А. Рыбакова, здесь, возможно, «имеются в виду какие-то тюркоязычные дружины, очень давно, ещё со времени «прадедов», оказавшиеся в Черниговской области; быть может, это тюрко-болгары или какие-то племена, приведённые Мстиславом (сыном Владимира, князем тмутороканским, — Авт.) с Кавказа в начале XI в.». Но поскольку «могут», «могуты», «могутии» — слова славянские, то на эту часть черниговской рати данное определение, видимо, не распространяется. Скорее всего, могуты в войске — это то же, что богатыри, витязи, полк, имевший какие-то устойчивые традиции или особую репутацию в рукопашном бою (но не полк «властителей»). Как прилипло к разбойнику подобное прозвище — был ли он по происхождению «нарочитым мужем», исторгнутым злою судьбой из роскошных хором, или воином-черниговцем, — неизвестно. Может быть, оно лишь фиксировало статус Могута в разбойничьей иерархии или, скорее, отдавало дань его личным богатырским достоинствам. Вероятно, это был крепкий и представительный мужчина, под стать Соловью-разбойнику. Помните?