Углублённому проникновению в «европейскую конъюнктуру» соответствовало и «лицо» Посольского приказа, обращённое к иностранным представителям.

Иноземец, направлявшийся в конце 1680-х годов в Кремль, чтобы представиться канцлеру Голицыну, издалека видел глобус, установленный над крышей нового здания Посольского приказа. Это было, по словам французского автора, «обширное здание, состоящее из четырёх огромных корпусов... В нём находится несколько палат, из которых каждая предназначена для особого совещания». «Помещение приказа красивое и хорошо содержится», — отмечал немецкий путешественник. Конференции с иностранными представителями проводились за большим столом: в конце его садился канцлер, по сторонам располагались приглашённые бояре и дьяки.[24]

Гостям предлагали кресла с другой стороны стола (этот обычай мало изменился). При участии бояр в переговорах использовались толмачи.

После реформы Фёдора Алексеевича «служилая» одежда чинов Государева двора соответствовала общеевропейскому стандарту (моды разных стран, конечно, значительно варьировались). Русские участники переговоров, и прежде всего князь Голицын, поражали гостей великолепием нарядов. Не желая уступать прославленному на Западе герцогу Бекингему, Василий Васильевич имел более 100 кафтанов и шуб. Даже без украшений один наряд стоил как 20—30 лошадей. Драгоценные ткани нарядов были либо сплошь усыпаны алмазами с изумрудной или рубиновой искрой, либо украшены сапфирами и рубинами с жемчугом, либо покрыты золотом с самоцветами, либо просто выглядели так, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». В России пуговицы, запаны, аламы (овальные пластинки) и другие украшения одежды Василия Васильевича оценивались по 300,700,800 рублей и более, а иностранцы, жмурясь от блеска драгоценностей, подсчитывали, что, сбросив кафтан, канцлер мог бы купить целый полк. Неудивительно, что даже сама по себе внешняя сторона приёма в Посольском приказе, как правило, оказывала чрезвычайно благоприятное влияние на ход переговоров, определяла их достаточно высокий уровень.

Богатство подразумевало знатность, а вместе они определяли место человека в европейской иерархии. Голицын, добиваясь подобающей чести для своего государства в посольском церемониале, с успехом играл роль одного из крупнейших европейских вельмож, вызывая соответствующую реакцию иностранных представителей, заставляя искать своей милости. Цена его внимания многократно возрастала, аудиенция становилась причиной гордости и темой издававшихся за границей записок. При этом все иностранцы отмечали безукоризненные манеры князя.

«В России, — писал немецкий путешественник Георг Адам Шлейссингер, посетивший Россию в 1684—1686 годах (его сочинение вышло в те времена четырьмя изданиями), — наиболее знатным канцлером является господин фон Голицын, князь. Это очень образованный господин, он великолепно держится и является большим другом иностранцев. Он хорошо говорит на многих языках, в том числе и на латинском»; сообщается, что князь имеет самый красивый дворец в Москве (где во времена Голицына было построено, кстати сказать, более 10 тысяч каменных зданий).

Выгоднейшее впечатление глава Посольского приказа, разумеется, стремился произвести на представителей той страны, на которую его учреждение имело меньше всего других средств влияния.

О том, насколько он в этом преуспевал, свидетельствует, например, отзыв французского автора: «Этот первый министр, происходивший из знаменитого рода Ягеллонов, без сомнения, был самый достойный вельможа при дворе московском. Он любил иностранцев, и особенно французов (!), потому что благородные наклонности, которые он в них заметил, совпадали с его собственными; вот почему его упрекали, что у него и сердце такое же французское, как и имя»; канцлер питал «уважение к Людовику Великому, которого он был страстный поклонник» (!!). Датский посланник, впрочем, был убеждён в аналогичных чувствах Голицына к датскому королю.

Оценки французов наиболее убедительно свидетельствуют, что в лице Голицына русская дипломатия достигла высокого по тем временам уровня. Являясь одним из наиболее интеллигентных людей своей эпохи, Василий Васильевич широко использовал в переговорах неформальное общение с партнёрами в домашних условиях. В его доме принимали не хуже, «чем при дворе какого-нибудь итальянского князя». Уже после падения Голицына, вспоминая встречу с ним в 1689 году, французский автор отмечал: «Разговаривая со мною по-латыни о делах европейских и спрашивая моего мнения о войне, начатой против Франции императором и союзными князьями, и особенно о революции в Англии, министр потчевал меня всякими сортами крепких напитков и вин, в то же время говоря мне с величайшей ласковостью, что я могу и не пить их... Этот князь Голицын, бесспорно, один из искуснейших людей, какие когда-либо были в Московии, которую он хотел поднять до уровня остальных держав. Он хорошо говорит по-латыни и весьма любит беседу с иностранцами, не заставляя их пить, да и сам не пьёт водки, а находит удовольствие только в беседе. Не уважая знатных людей по причине их невежества, он чтит только достоинства и осыпает милостями только тех, кого считает заслуживающими их и преданными себе... Все управления, бывшие до сих пор в руках у бояр-сенаторов... были заменены людьми простыми, так как Голицын желал иметь подчинённых, а не товарищей».

Проницательный француз верно подметил направление государственной политики Голицына, но преувеличивал её успехи. Далеко не во всех приказах канцлер сумел поставить талантливых и послушных ему новых людей, позволявших проводить согласованный курс. Завоёванное им положение было результатом хитроумного маневрирования между группировками Боярской думы. Для более решительных действий у князя просто не было сил и влияния. Правительство Софьи и Голицына держалось постольку, поскольку именно оно оказалось способным «утишить» Московское восстание 1682 года и продолжать «умиротворение» служилого по прибору и городского населения. Однако именно успехи этого курса, укрепление самодержавной власти, рост уверенности «верхов» в своей силе вели к падению ненужного более правительства регентства.

В момент, когда Василий Васильевич, как ему казалось, был на гребне успеха, Боярская дума нанесла по его власти продуманный смертельный удар.

Военные действия России в составе Священной лиги требовали главнокомандующего. «Князь Голицын, — отметил наблюдатель, — назначал многих на эту должность, но все говорили, что если он заключил мир и союз с Польшею, то он должен взять на себя и труды похода... Бывши более великим государственным мужем, нежели полководцем, он предвидел, что отсутствие его в Москве причинит ему более вреда, нежели принесло бы славы самое завоевание Крыма, так как оно не поставило бы его выше, звание же начальника войск решительно ничего не прибавляло к его могуществу. Он очень хорошо понимал, что люди, более всех настоявшие на вручении ему этой должности, действовали только по зависти, с намерением погубить его, хотя по внешности казалось, что титулом генералиссимуса ему оказывали великий почёт.

Вельможи, утвердившие назначение Голицына, были именно те, которые не соглашались на союз с Польшей, так как они очень хорошо понимали, как трудно будет вторжение в Крым, и старались удалить Голицына из Москвы, потому что в отсутствие его надеялись ослабить уже слишком большую власть князя. Большинством голосов Голицын назначен был полководцем, к его великому неудовольствию, и должен был принять на себя честь руководить походом[25].

Василий Васильевич, рассматривавший армию лишь как необходимый инструмент в системе внешней политики, не мог безоглядно броситься в бой для удовлетворения стремлений армии и приобретения славы искусного военачальника, не учитывая высших интересов государства в коалиционной войне. Ещё в ходе русско-имперских и русско-польских переговоров он правильно избрал главное направление русского наступления — не на Буджак и Каменец, как предлагали союзники (это мало что давало России и оставляло её левый фланг открытым), а прямо на Крым. Но предполагал ли Голицын «Крим зносити спосполу (разгромить совершенно. — Авт.)» или использовал этот лозунг лишь в пропаганде, из документов не вполне ясно; очевидно, князь видел разные пути добиться того, чтоб «крымский хан учал писаться подданным царским[26].