Не прожила «Елизавета» в Венеции и трёх недель, как ситуация в городе уже стала напоминать парижскую 1772 года. Блеск ума, обворожительные манеры, обезоруживающее кокетство, соединившись со слухами о царственном происхождении и несметных богатствах (где-то там, на Востоке) «графини Пиннеберг», положили к её ногам если не всю выступающую над водами территорию торговой столицы Адриатики, то, по крайней мере, дворцы и хижины путешественников и эмигрантов. Не избежал общей участи, натурально, и виленский воевода.

Итальянцы тоже не остались равнодушны к чарам неизвестно откуда взявшейся высокородной обольстительницы, свидетельством чему служит пребывание в её ближайшем окружении местного банкира Мартинелли. Впрочем, он вёл себя не столько как поклонник, сколько именно как денежный мешок, больше всего боящийся, как бы его не развязали. И этим, к великому огорчению графини Пиннеберг, был похож на прочих венецианских толстосумов. Они не клюнули не только на персидские сокровища, но даже на специально для них сочинённую сказку о великолепных ломках агата, обнаруженных будто бы в Оберштейне. Венецианский банк, правда, ссудил двести дукатов. Но разве этого было достаточно для особы такого ранга!.. В остальном у неё не было оснований жаловаться на жизнь. Её окружал рой воздыхателей, ловивших каждый её взгляд и каждое слово, её малейшие желания исполнялись, празднества сменяли одно другое. В перерывах удавалось поговорить и о деле. Хотя протоколов, естественно, не велось, можно предположить, что обсуждались главным образом перспективы русско-турецкой войны и пугачёвского движения в России. Последние события на дунайском театре внушали пессимизм. Но, может быть, Пугачёв удачливее? Из Польши и из Версаля доходят слухи, будто при Пугачёве состоят два турецких агента, чуть ли не в масках. Да вот и «Французская газета» на днях (3 июня) буквально то же напечатала. Если это правда, то нужно стараться как можно эффектнее расписать в Стамбуле успехи брата великой княжны. Вряд ли в серале знают об этом больше...

Действительно, пока в венецианских палаццо «последняя из дома Романовых» и знатные польские магнаты и шляхтичи гадали, куда повернётся колесо фортуны, русско-турецкая война стремительно катилась к завершению. Тогда как крестьянско-казацкое восстание, соединившееся с национальными движениями, даже ещё не вступило в последнюю фазу. Ещё русское крепостное крестьянство Поволжья с нетерпением поджидало «батюшку», а мужицкий царь жестоко сражался в горах Башкирии с карательным корпусом подполковника Михельсона. Не далее как через одиннадцать дней после того, как «Французская газета» занимала читателей домыслами о турецких советниках в лагере восставших (то есть 3-го же июня, но по старому стилю), Емельян Пугачёв, только что включивший в ряды своего войска трёхтысячный башкирский отряд под командой Салавата Юлаева, дал Ивану Ивановичу (так звали подполковника) первое серьёзное сражение. На рассвете, когда Михельсон, «деташемент» которого состоял из нескольких рот пехоты, изюмских и казанских (белых) гусар, карабинеров, казаков, вспомогательной башкирско-мещеряцкой конницы и артиллерийской батареи, собирался сниматься с бивуака, он вдруг заметил маячащих неподалёку емелькиных всадников, судя по посадке и строю — башкир. Так оно и было. Это Салават Юлаев, уже почти месяц надоедливой осой вившийся вокруг Михельсона и по свойственной юности горячности неоднократно пытавшийся оспорить у него победу, вновь безрассудно испытывал военное счастье. Подполковник дал команду, и пушки встретили мятежников картечью, после чего вся регулярная кавалерия атаковала тысячу поджидавших противника башкир. Обычно Салават дрался очень упорно, но на этот раз башкиры после короткой схватки подались назад и стали отступать в расходящихся направлениях, уводя за собой и преследовавшую их кавалерию.

Салават выполнял общий тактический замысел пугачёвского штаба — попытаться как можно больше растянуть карательный корпус, расчленить его, а затем атаковать с разных сторон. И в самом деле, Иван Иванович едва не попался. Спасло его то, что половина посланных в погоню за башкирами кавалеристов, упёршись в болото, повернула обратно. Как раз в это время Михельсон получил известие, что «три превеликие толпы» атакуют его обоз, а ещё тысяча человек обрушилась на пехоту. Подполковник устремился на помощь. Салават со своей стороны успел подкрепить Пугачёва. Бой получился по-настоящему жаркий и весьма продолжительный, ибо в нём приняла участие и повстанческая артиллерия. Когда атаки пугачёвцев были отбиты, они отступили к горам, привели себя в порядок, перестроились и вновь попробовали наступать. Однако на этот раз по зрелом размышлении ограничились демонстрацией. Результат сражения обе стороны оценили по-разному, каждая, естественно, в свою пользу. Впрочем, «царь» проявил определённую объективность, заявив, что ни он не одолел Михельсона, ни Михельсон его не разбил. Только Салават Юлаев в письме подчинённым ему командирам выразился излишне резко, заявив, что многие из гусар были убиты, а другие бежали. Михельсон действительно понёс значительные потери — 23 человека было убито и 16 ранено, причём польский хорунжий Врублевский получил семь ран пиками и стрелами.

Салават Юлаев, кумир башкирских егетов, их лучший батыр и поэт-импровизатор, даже посвятил этому бою в долине реки Ай стихи (по крайней мере, так считает автор), названные «Песнь башкира после сражения». Были там, например, такие строки:

Через день в горах произошла новая схватка повстанцев с Михельсоном, после чего тот вынужден был дать отдых своему потрёпанному и очень утомлённому отряду, а Пугачёв, Салават, Белобородов и прочие повстанческие командиры двинулись к западным границам Башкирии, на Каму...

Вот так обстояли дела в России, о которых, конечно, никто из весёлой компании, собравшейся в Венеции, не мог иметь никакого представления.

В тот самый день, когда Иван Иванович вторично поссорился с Емельяном Ивановичем, «Елизавета», Пане Коханку со своей свитой и французские офицеры-волонтёры отправились на противоположную сторону Адриатики, в Рагузу (Дубровник), чтобы обзавестись паспортами на въезд в Оттоманскую империю. В порту появление «княжны» произвело лёгкий переполох. Не знавшие, кто эта блистательная дама, расспрашивали о ней, знавшие делали таинственную мину и отвечали намёками. Поляки из окружения Радзивилла воздавали ей такие почести, что у любопытных ещё шире раскрывались глаза. Правда, сенат «свободной республики» Рагузы, находившейся под протекторатом Высокой Порты, принял путешественников довольно сухо. Далматинским властям в сложившейся военно-политической обстановке совсем не хотелось обострять отношения с Россией. Ведь ещё свежи были воспоминания о пережитом страхе, когда Алексей Орлов пригрозил появиться с флотом на рейде Дубровника, пожечь все суда и даже бомбардировать город, если республика не откажется от турецкого покровительства. Тогда конфликт едва удалось погасить, отправив делегации и к Орлову, и в Петербург, и в Вену. Причём Екатерина выразила своё мнение о позиции рагузского правительства весьма оригинально. Его представителю был выдан на расходы рубль. Как-то теперь отнесутся на Неве к появлению в городе конфедератов?

Но приезжих как будто всё это совершенно не волновало. Пане Коханку вместе с «великой княжной» поселился в доме французского консула мсье Дериво. Перед «Елизаветой» теперь открыто преклоняли колени как перед будущей монархиней. Правда, вскоре Виленскому воеводе пришлось оставить гостеприимный кров версальского дипломата. Ибо пошли, как водится, толки определённого свойства, в распространении которых особенно преуспевали французские офицеры. Но всё это были житейские мелочи. «Елизавета», живя на широкую ногу, целеустремлённо ковала своё будущее.