Она повернулась к Лиз:

– Мы знаем: терапия для нее болезненна. Мы знаем, что терапия может ей навредить. Мы знаем, что она даже может в конце концов совершить самоубийство, – и нам придется жить с мыслью о том, что наше решение сыграло тут свою роль. Но ей было всего три года, и мы, ее родители, решили, что будет хуже, если она никогда не заговорит или никогда не сможет себя обслуживать. Возможно, вам кажется, что ничего страшного в этом не было бы. Не исключено. Если бы мир был устроен по-другому. И мне вообще неважно, что у вас такой же диагноз. Вы никогда не были в таком же положении, как моя дочь, так что не можете поставить себя на ее место. О себе говорите, что вам хочется. Только вот не надо здесь с такой уверенностью произносить все эти умные слова, которые моя дочь никогда бы не выучила в вашем совершенном мире, и заявлять, что вы, мол, выступаете от ее имени.

В зале раздались громкие аплодисменты.

Я предполагал, что о моем потенциальном втором вопросе уже забыли: мы достигли запланированного времени окончания, а модераторы обычно считают, что завершить мероприятие на рукоплесканиях важнее, чем отработать все пункты повестки дня. Однако я не привык к тому, чтобы за регламентом следил человек с аутизмом.

Лиз снова указала на меня:

– У вас был вопрос и ко мне. Я бы не хотела, чтобы он потонул в хоре сочувствия родителям, которые обременены детьми, похожими на нас. Я бы не прочь спросить у каждого, кто сейчас захлопал, когда Марго сказала, что я не могу выступать от имени другого аутиста: а ее кто, собственно, поддерживает? Те, у кого нет никакого опыта по части того, каково это – быть иным? – Она еще раз указала на меня: – Ваш вопрос.

– Имеете ли вы в виду, что между аутичным и нейротипичным пролегает четкая граница? – спросил я. Второй термин был для меня внове, но я решил, что в будущем он мне может пригодиться. – Инструменты для выявления аутизма явно не отличаются точностью. Вы утверждаете, что здесь речь идет о спектре, располагающемся во многих измерениях, так что сводить все к бинарной оппозиции – вероятно, некоторое упрощение.

– Вы ученый?

– Совершенно верно.

– Ну, я первой готова признать, что нам нужно побольше науки – правильной науки, которая не отталкивается от определения аутизма как заболевания, или отклонения, или расстройства, или нехватки чего-то в организме. Но я – не ученый. Я – общественный деятель. И для меня, для той борьбы, в которой я участвую, каждый – либо аутист, либо нейротипик. И здесь не имеет никакого значения, сколько баллов вы набираете по какой-то шкале, которую придумали нейротипики. Вы же не станете использовать специальную шкалу, чтобы определить, гей ли вы, принадлежите ли вы к коренному населению, являетесь ли болельщиком «Бульдогов»[7]. В конечном счете выбор за вами. Вы сами решаете, кто вы. А диагнозы – это для болезней.

– Ну ни хрена же себе, – изрекла Рози после того, как мы покинули зал. – Думаю, страстей мы сегодня увидели больше, чем Ласло с Фрэнсис в театре. Слушай, ты прости, что я пыталась тебя заткнуть. Мне правда очень жаль.

– Вполне оправданный поступок. Ты помогала мне соблюдать мою часть нашей договоренности о молчании. Даже после того, как сама не сдержалась. Я мог бы тебя заткнуть, но не успел. И в любом случае твои вопросы были превосходны.

– Но ты уверен, что не чувствуешь себя… угнетаемым? Мне показалось, ты поддержал Лиз, когда она на меня наехала. Оправданно наехала, чего уж там.

– Нет-нет. Я поддерживал ее общую позицию. Она рассказывала очень интересные вещи.

– Прямо как движение за гражданские права в шестидесятых. «На какой ты стороне?»

– Я – ни на какой. Я считаю трайбализм одним из худших аспектов человеческого поведения. Один из главных источников предвзятости суждений, застоя в общественной жизни, военных действий…

– Вообще-то я не рассчитывала, что ты воспримешь это как вопрос к тебе. Ну ладно. Что будем делать с Хадсоном?

– Наша цель состояла в том, чтобы решить, следует ли нам подвергать его обследованию. Мой предварительный прогноз таков: Хадсону могут поставить неверный диагноз «аутизм», в каковом случае он будет подвергнут ненужной ему терапии и, возможно, дискриминации. Если у него действительно аутизм, результат может быть таким же.

– Первое правило: не навреди.

– Совершенно верно. Кроме того, анализ проблемы должен предшествовать действию.

– Полностью согласна. Может, выпьем чего-нибудь, а потом уж домой? Все-таки у нас вроде как выход в свет.

– Я заранее отвел это время для научной работы.

– И ты мог бы позвонить своим родителям.

– Предпочитаю вариант «выпьем».

Пока мы шли в направлении коктейль-бара, местонахождение которого я выяснил с помощью интернета, я размышлял о том, что, если бы на слушаниях, посвященных Возмутительной ситуации на лекции по генетике, я решил сослаться на аутизм как на аргумент в свою защиту, Лиз стала бы оптимальным сопровождающим.

– У меня хорошие новости, – сообщила профессор Лоуренс по телефону, когда я ехал домой с работы. – Одна женщина, которая была на той твоей лекции, написала статью для студенческой газеты. Но редакция отказалась ее публиковать. Автор заявила, что это несправедливо, и…

– Вероятно, там содержалась критика в мой адрес.

– Это вряд ли, а то газета бы с руками оторвала такую статью. Нет, там было заглавие типа «Почему снежинки всегда белые?», а автор – студентка из Ганы.

– Беатрис?

– Именно. Та самая, которую ты выбрал в качестве эталона черноты. Господи помилуй! Похоже, ей не понравилось, что кто-то из белых (всем известно, что ту жалобу подала студентка, которая задала тебе первый вопрос) обиделся как бы от ее имени. Уж не знаю почему, но она на твоей стороне. Во всяком случае, статья очень широко разошлась и без публикации в газете. Теперь эта проблема расколола университет. И ее не решить твоим увольнением. Руководство ищет способ как-то выпутаться из этого. Они наверняка примут объяснение насчет твоего аутизма, даже в отсутствие официального диагноза. Лишь бы ты просто заявил, что в спектре.

Затем позвонила Рози – из школы. С менее позитивными новостями.

– Еще один так называемый срыв. Мне пришлось его забрать, и он совершенно замкнулся в себе. Ты не хочешь?..

– Ты неизмеримо лучше владеешь техникой допроса. И потом, я отстаю от графика исследований.

– Речь не о том, кто как умеет вести допрос, а о том, что он должен знать: отец – рядом и готов ему помочь. Подумай, чего ты сам бы хотел на его месте. И в его возрасте.

Ответ был таков: «Хотел бы, чтобы родители не допрашивали меня о том, что произошло в школе и чего они могут не понять». Но в случае подобной реакции Рози призвала бы меня «подумать получше», так что я сразу перешел к этой стадии. В процессе размышления я произвел пробежку, восполнил потерю жидкости с помощью воды, а затем приготовил «Писко сауэр» – для стимулирования творческой активности и поддержания практических навыков приготовления коктейлей.

Чего бы я хотел от моих родителей, будь я в возрасте Хадсона? Их единственной полезной инициативой стала запись меня на занятия карате, однако двигало ими вовсе не стремление обеспечить меня разумной фитнес-программой на всю жизнь, улучшить мою координацию и предоставить мне место, куда я мог пойти в двадцать с небольшим – за отсутствием иной социальной жизни. Нет, их цель заключалась в том, чтобы научить меня «давать сдачи» – совершенно неосуществимый сценарий в условиях реальной динамики взаимодействий на школьном дворе, в классе и в раздевалке.

Мне требовался некий универсальный ответ, поскольку известные мне оптимальные реакции на конкретные происшествия – такие, как нервный срыв, поступившая из школы жалоба или обнаружение того факта, что завтрак, который ты дал ребенку с собой, остался несъеденным, – разнились между собой. Ответ явился мне, когда я налил второй стакан «Писко сауэра» и подумал, что через семь лет мог бы предложить этот напиток Хадсону – в рамках законодательства, пусть, возможно, и не в рамках этических норм.