Гостиница типа «Рассвет». Номер занят. Ждём, когда его хотя бы освободят, не говоря про уборку. Постельного белья не хватает. Надо кому-то дать денег. Мама с папой постоянно из-за этого ругаются. Деньги забирают, но мы живём на нелегальных условиях, нельзя выходить и показываться в определённое время.

Папе приехал для решения производственных вопросов, неожиданным оказывается необходимость преодолевать огромные расстояния, это требует времени и сил.

В метро есть эскалаторы!

Папа хочет обустроить наше пребывание покомфортнее, рвётся к такси и ресторанам. Мама недовольна, она настаивает на столовой. В столовой группа кавказцев подзывает меня, показывает брошенный кем-то на пол хлеб и заставляет его поднять. Я поднимаю. Папа уже готов драться. Мама успокаивает его тем, что "ведь это же хлеб". Ресторан. Папа покупает коньяк и посылает его за соседний стол представителям одной из дружественных республик, мама недовольна, она говорит, что люди только посмеются над ним. ВДНХ. Жарко. Мы два часа стоим в очереди в шашлычную, людей уйма, мясо оказывается почти сырым, Юля капризничает. Деньги уже опять забрали, никто ничего менять не собирается.

Улетаем. То ли не было билетов, то ли задерживался на сутки самолёт.

Все места заняты, исчерпаны все попытки где-нибудь притулиться. Спать хочется страшно. Но. Негде. Просто негде. Юлю положили в кафе на стол. Это невозможное к удовлетворению желание спать я запомнила навсегда. Вот такое радостное путешествие. Бедные родители.

Ехать на машине ночью по казахстанской степи равно одинокому парению в открытом космосе. Особенно если ты только пассажир, и главное твоё занятие – глазеть в окно. А зимой, в буран появляется ощущение опасности и одновременно романтики защищённости тем, что ты в тёплой машине и фарами можно осветить часть пустой темноты. Редкие машины навстречу и иногда кто-то даже смеет обгонять. Стихия природы вокруг и чувство, что ты один и главный на Земле.

Степногорск. Закрытый советский город. С московским обеспечением. Ещё бы. Здесь открытым способом добывали урановую руду и производили биологическое оружие, для испытаний или производства которого самолётами завозили обезьян. Народ всё знал о вредности, но жил и работал здесь, подкупленный относительно широким предложением товаров народного потребления. Вереница обнесённых колючей проволокой тайных объектов. И апельсины в сетках. Мы редко иногда приезжали и останавливались на ночь у Нины, маминой двоюродной сестры, очень женственной и тогда ещё не заматеревшей от жизненных невзгод. Нежность её характера и внешности со временем превратилась в искажённую ужасом гримасу, как на картинах Эдварда Мунка. Приезжали мы за импортной одеждой, мне надо соответствовать экономическому факультету университета. Наши красавицы подходили ко мне и возмущённо спрашивали:

– Это у вас там продаётся?

На первом курсе я прилетела сюда на маленьком самолёте, повезло, купила очень приятное настоящее французское ярко розовое платье. Возвращаться пришлось в аварийном порядке, опаздывала из-за бурана на московский самолёт. Только эйфория от покупок помогла не заметить болтанки в деревянном кукурузнике А-2. Иногда я покупала одежду полагающегося мне сорок четвёртого размера, никто не подсказывал, что для определения правильных цифр надо прибавить ещё шесть. Потом ушивала, был у меня бардовый югославский костюм шитый-перешитый из-за этой наивной дремучести. В одни из зимних каникул нам удалось уговорить папу выделить для поездки в Степногорск автобус, голубой такой, с мордочкой, помните? Папа злился, говорил, что мы, его бабье царство, гробим его. А мы что? Нам надо. Он тоже поехал с нами. Мама пригласила двух учителей из своего коллектива. На обратной дороге нас тормозил встречный буран. Вдруг водитель резко остановил автобус. Он заметил на дороге нечто необычное. Это лошадь. Она лежала в крови. Её сбили и уехали. Папа приказал водителю съехать на обочину. Детям запретили выходить. Лошадь изранена стеклом. Папа мучился не меньше лошади, он по десять раз входил и выходил из автобуса. Говорили, что её надо пристрелить. Я не понимала почему и не помню, как это всё закончилось.

Весёлый был Тиль и даже под конец своей земной жизни он очень любил ласкаться. В октябре Амир сказал:

– С детства хочу собаку!

– Какую?

– Как Бим.

Бима подарил своей маме Степан, институтский друг моего мужа, когда внезапно умер в сорок два года от инфаркта Стёпин отец, почти министр, или даже министр рыбного хозяйства, хороший умный человек. Английские кокер спаниели всегда мне нравились, я согласилась. По газете «Из рук в руки» договорились с теми, кто этим занимается. Опалиха, это красивейшее место в Красногорском районе, там, где сборы травяные медицинские производят. Ну такие стояли многоцветная природа и радостное солнце, когда мы ехали за Тилем. Хозяйка оказалась искренне приветливой. В прихожей, в углу нас ждали несколько щеночков, и их мама. Я взяла на руки Тиля. Ему нет и двух месяцев. Под попкой, ой, то есть под хвостом, у него висел маленький кусочек сухой какашки. Стало пронзительно жалко не умеющую за собой ухаживать живую игрушку.

– Линочка, оставьте этого, он забияка. Вот, посмотрите, какая девочка, чёрненькая с белыми вставочками, а вот какой послушный мальчик.

Но мы то с Тилем уже переглянулись! Забияка. «Наши в городе».

– Я уже взяла его на руки. Не могу его предать.

Да, так я считала.

У малыша всегда проявлялся очень звонкий голос. Динь! Тиль.

Первый раз появившись в квартире, он явно смущён масштабами территории и тем, что остался один, в смысле без других членов своей собачьей семьи. Как все маленькие, часто писался. По народному совету для этого весёлого дела приспособили газеты.

– Тиль, писай, плиз, здесь. – Он честно и много писал, газеты моментально менялись. Однако хозяин стал шлёпать Тиля за разные провинности газетой.

– Амир, он перестанет писать на газету.

Перестал. Делал это рядом.

Мы с Тилем очень любили свежие огурцы. Во время моих кампаний по уходу за своей красотой, сводящихся к наложению маски из огурцов, происходила одна и та же история: Тиль находил меня в любом месте и начинал постепенно, один за другим снимать огурцовые кружочки. Хруст, с которым он их аппетитно ел, приводил меня в дикий весёлый восторг, вся мимика приходила в движение и маска уже смысла не имела.

В одно из утр пристроилась за столом и стала составлять список дел, вдруг понимаю, что давно не слышу Тиля.

– Тиль, ко мне!

Молчание. Забегаю в спальню. Одеяло лежит на полу и двигается. И тишина. Он запутался в одеяле, пододеяльник старого образца, с вырезом по центру, вместе с ним упал на пол, и так видно испугался, что совсем молчал.

Обрадовался освобождению.

Любил гостей. Аля, моя университетская подруга, растроганно рассказывала, как она обрадовалась, когда, немного потерявшись от нас в лесу на съёмной даче, в Соснах, она уже почувствовала себя забытой, а нечего, дома писать надо, вдруг увидела развевающиеся уши Тиля. Мол, Аля, ты где? Давай, мы тебя ждём. Он всегда всех проведывал и соединял.

Увлеклась уборкой квартиры, правда, что есть прямая связь между наведением бытового порядка и раскладыванием мыслей по «полкам» в голове. Периодически выскакивала на балкон. Зима. Мороз щипается. На очереди пылесос, главный враг Тиля. Понятно, спрятался. Но уже долго не вижу его. По ощущениям уже минут двадцать. Зову раз, два, три. Тогда ещё не было стеклянной полностью двери на балконе. Да, да. Ну и выражение у этой симпатичнейшей морды я увидела, когда спешно открыла балконную дверь. Хвостик так задвигался, скорость света отдыхает. Первые десять лет своей жизни Тиль – чемпион по бегу и шустрости.