Да видати для поминоцек моих Божинька шшёлоцьку в Воротах оставляить. Вота и хожу на погост когды тама нит никово.

И нынцё пошол.

Плёсо по ляговине. Плёсо по горью. Тайна тропоцька цириз болото. На чилноке цириз реку. Да круголя цириз Покровскоё наше.

Долга и тяшка попажа. Да зимелька с могилки в ладанки пособляёть. Тянить куды надоть. И ажно ноцью путь указыват.

Вота он и погост.

А вона и прадид Гирасим. Да бабка Ефросинья. Да дидко Вася. С сыноцьком своим. Тобиш батей моим. А тапериця с имя и мамка моя отдыхаеть.

Царствиё вам всим Нибесноё. Прадид Гирасим Питрович. Да дид Василий Гирасимыч. Да дятько Фрол Василичёв. Да тятя Борис Василичёв. Да прабабушка Ефросинья Силовна. Да баушка Виринея Демьяновна. Да мамка Настася Димитривна. Прости Господи им вси согришениё вольны и нивольны.

Как святы Борис да Глеб от убивцив ниобириглисё. Таки и батя мой Борис Василичёв от тих ухарезов ниобирёксё.

Пришли они тогды втроём. Выпородки мистныё. Гультепа беспортошна. Втроём. Да трою проклятыё.

Антипка безжопик полуумок высевок Домки Пупихи.

Да Дорофейка опоёк главный диривенской ошшаул.

Да Фалдей гмыря лыкас пустоголовой.

Пришли напимшисё вдугоря да туски залив нас раскулацивати. А што нас раскулацивати?

Батя всю жисть охотой да рыбой промышлял. На кой хир говорить мни ихня влась с комуной.

Батя дома то ридко бывал. Всё в лису да в лису. На заимки своёй. Да в караулках схоронках своих лисных. Видьмидя ли лосину ли добудить. Лешшей ли напатруёть. Приташшит и обратки в лис да на рику. Солонины многоль нам с мамкой надотё. Остольно на продажу. Тим и кормилисё.

А лит с одынацыти аки учитцы концил и я с им промышляти стал. Так и вовси всё больши мясца да рыбы да сушшик продовати стали. Да шкуры там всяки.

Лавоцьники да рыноцьники в Свитлозёрски с рукам отрывали. Любили товар батин. А с Гиоргивской да Благовешшинской ярмонки мы вошше богоцями возрашшалисё.

Домина у нас справный был поставлин. В три дюжины винцов. Охлопень ажно с Русино видати. Скотина всяка была. Ружия разны у бати. Да всяко богавство от диаков псаломшшиков дида да прадида мамкиных оставшымсё.

Вота энто всё брандахлыстам тим и забазило.

Батя в кути под Николой за цистым столом их встретил. Руки под столом. На колинях вроди. Зашли. Стоять злюшши. В рипки одитыё. По сторонам зарятце. К хозявству приглядывутце. Фычкают слюням своим.

А батя голчить с имя нистал. Руки испод стола достал. А в правойто ливольвёр.

С войны батя иво принёс.

Прусака офицыра каковото он в тылу вражым ухайдокал.

Батя в плин хотил иво взяти. Да тот пшиздиком окозалсё. Батину уразину по кумполу свому нивынис. Видмить бы наш лисной токмо куглиной на лбу оддилалсё. А энтот нимчура задохлик сразу каньги откинул.

Вота энтот ливольвёр добытой и наставил батя на нипроварков тих.

Штож остамели говорить гости дорогиё. Ноги пашитё да проходитё.

А у их хоти и бухиё оне а рази ерожки по всиму тилу побяжали. И зёнки вылупилисё.

Тут батя стрилятито и нацял».

На кухне на столе сидит мышка. От вошедшего Данилы наутек не рванула. Только есть перестала.

Левка же не шевельнулся вовсе. Застыл, сидя у соседнего стола, мелким чиновником с дореволюционной фотографии. Бедра-спина – прямой угол. Руки, вытянутые от плеч – гипотенуза. Ладони побелели от сжимания коленей. Глаза выпучены вместе с очками. Даже не моргает Лев. Но подергивает мышцами губ и щек, подымает брови и пытается еще больше выдавить глаза – разговаривает, значит, с Даней. Тот игру принимает. Застывает Даня на пороге (за спиной – полковое знамя, не меньше).

Даня зашел кофейку выпить – с утра без дела болтался по больнице, кофе в ординаторской нет, да и стал уже ощущать присутствие век на лице.

Инна, терапевт, все чаще переводила укоряющий взгляд с очередной закрываемой ею истории болезни на открытый, но уже давно не перелистываемый роман Чивилихина под лицом Данилы. Когда же расстояние между его носом и 135-й страницей «Памяти» прекратило свое существование, Данила встал, потянулся:

– Пойду, кислород гляну, баллоны должны были подвезти. – И вышел.

Шубу надевать не стал. Пробежал от крыльца больницы до крыльца общаги по уже заметенной снегом тропке в одном халате. Тридцать градусов снаружи лучше сорока внутри – подумал. Окончательная смерть сонливости наступила мгновенно. Даже без периода клинической.

Валенки Левки – в прихожей. Значит, дома (между вызовами заехал перекурить). И уже оттаяли. Значит, кофе будет скоро готов. Но дверь на кухню (под давлением изнутри тяжелого Левкиного взгляда) открылась с трудом.

С наступлением зимы мыши обнаглели. Наглость их стала круглосуточной. С трудом добываемые по блату (аборты продавщицам из РайПО и ОРСа делались без очереди и под лучшим наркозом) дефицитные крупы и импортные макароны приходилось хранить в холодильнике. Хлеб – там же.

Но мышиных какашек на обеденных столах меньше не становилось. Какали они регулярно. Стул у них был качественный, оформленный, незамедлительно наполняющий забытые на столах чашки, ложки, тарелки и сахарницы. Если б не их говно, особенно раздражающее медицинских жен Левки с Даней и их не менее осведомленных в санэпидрежиме аптекарских соседок Лены и Светы, то с ними, с мышами, можно было бы нормально контачить.

Серые выбегали до середины кухни даже во время чае-кофепитий, останавливались, смотрели на глотающих и жующих неподвижными своими черноглазюшками и взглядом этим настойчиво требовали разрешения к присоединению. Разве что, не лаяли при этом. Обнаглели до предела – фраза, конечно, расхожая, но не нуждающаяся в данном случае в оригинальной замене. Обнаглели до предела. Светка с Леной (Даша с Людкой – посмелее, практикующие медики все ж) уже и взвизгивать перестали от внезапного обнаружения их присутствия. Только эту самую расхожую фразу и бубнят, повторяя ее и уже не переставая отпивать из чашек (или черпать из тарелок) при появлении (а уходили ли?!) мышей.

Взятый напрокат из соседнего больничного пищеблока (их-то пищеблочные кухОнные мышары с госпайка давно уже все к ребятам в общагу на деликатесы перебрались) зажравшийся обрюзгший котяра ситуацию не исправил. На ночь запертый на кухне, он от страха навалил посреди мышиных горошин собственную кучу и с единственной пойманной жеваной-пережеваной мышью в зубах (да и не мышь это была, а так, мышонок полудохлый – свои, небось, и забили, и отдали на откупную коту – на, сиди теперь, типа, и не рыпайся) сразу же безвозвратно свалил поутру, затравленно оглядываясь, как только открылась дверь на улицу.

Сидит мышка на столе. Спокойненько так, без напряга, своими ручонками корочку перебирает, подгрызывает ее. Ровненько так подгрызывает, кругленькой делает. Все лишнее убирает. Увлечена.

Но Левка не на нее смотрит. Левка смотрит на большое цинковое корыто, стоящее на полу посреди кухни.

Даня переводит взгляд. Видит сооружение рядом с корытом. Соображает. Понимает не сразу. Но понимает. Тоже перестает дышать. Тоже начинает следить за второй мышью.

Корыто наполовину с водой. К борту его под плавным наклоном досточка приставлена. Верхний край доски – над водой. На самом краюшке тоненький картонный прямоугольник махонькими гвоздочками присобачен. Что-то вроде трамплина для прыжков в воду. Досточка вся сальная какая-то, с налипшими подсолнечными шелухой и семушками. А на самом краюшке, на картонной площадочке – деликатес. Огромный, с полголовы, кусман сочащегося жирами сыра. С мышиной полголвы.

Вторая мышь была уже почти наверху. Оглянулась на вошедшего Данилу: «А, это ты… привет-привет…» – кивнула ему и тихонько продолжила путь.