Я к мамки подошол. Уходить говорю надоть мамка.

А она ни видить ни слышить ницё. Тюкнулась совсим. Свихнуласё мамка.

А шшас народ набяжить на выстрилы.

Цёто быстро хватанул я из одёжи в доми да чириз задворки по выгону в лис и рванул.

С тих пор для всих я гинью и погинул».

Вода от ударов идет рябью.

Данила еще раз щелкает по стенке алюминиевой кружки. Потом – по толстому краю тяжелой граненой стеклянной пивной кружки.

Вода от ударов идет рябью в алюминиевой. Спирт на дне пивной не шелохнется.

Шведов вливает в себя из второй. Заливает из первой. Втягивает носом заботливо ткнутую Василием корочку.

– Я тоже больше из пивной люблю. – Вася наливает себе. Других емкостей для пития в гараже нет.

– Откуда раритет? – Даня уже отдышался.

– У нас раньше не только Красная Шапочка была. У нас раньше и ларек был. Первая моя там на разливе стояла. – Василий пьет маленькими глотками, смакует медицинский семидесятиградусный.

– Прикрыл Горбачев?

Водитель кивает, не отрывая кружку от губ. Кадык гуляет.

– И ты после этого развелся? – добивает Данила.

Вася прыскает, поперхивается, кашляет. Откашливается. Смеются вместе.

Где лежит ключ от сейфа с психотропами, наркотиками и спиртом Тоня показала Борисычу на следующий день его выхода на работу:

– Сливной – на верхней полке, в коричневой банке.

Предыдущий анестезиолог был любителем этого дела. И профессионалом по этому делу. Тоня по молодости решила – все одинаковы. В общем, не сильно ошиблась.

«Сливным» называется спирт, который нужно по правилам менять после недели использования на свежий. В этом спирте в палате реанимации держат в склянках многоразовые иглы для пункций и катетеризаций, скальпели, зажимы и прочее медицинское железо. Не выливать же такое добро в раковину. Сливают в отдельную тару.

Несколько месяцев со времени своего приезда Даня не касался банки. Хотя со спиртом был знаком со студенческих времен. Любителем считался. Профессионалом, слава Богу, еще не был. Так ему казалось. Да и Тоне хотел он что-то доказать – типа, не такой я, как все районные хирурги да анестезиологи; типа, «да не алкаш я, захочу – вообще могу не пить».

Ничего у Дани не вышло.

Первый раз, на прошлой неделе, когда отливал «сливного» себе в мензурку, Антонина в палату зашла. Вздрогнул, покраснел, что-то объяснять про компресс-микстуру стал.

Сегодня уже спокойно, прямо при Тоне, подошел к сейфу. Еще и посетовал, шутя, переливая спирт, что что-то давно уже не обновлялось содержимое объемистой толстостенной с притертой стеклянной пробкой-крышкой коричневой банки.

– У меня все учтено, Данила Борисыч. Можете в журнале посмотреть. Сама не пью. Не продаю. Домой не ношу. Хотя… Был бы муж, может и носила бы. – Тоня что-то перебирала в процедурном шкафчике. На спине и затылке у нее отразилось то же, что в этот момент было и на лице.

– Да ты че, Тонь? Пошутил я. – Даня смутился ее непредвиденной обиженностью. Но свою мензурку все-таки наполнил почти до краев. Прикрыл ладошкой. Вышел. Понес в гараж. К Василию.

Вася еще набулькивает непивного в пивную кружку. Поднимает на свет остатки в мензурке. Оценивает. Отмеряет еще пару плесков, снова подносит к глазам:

– А это – мне. Давай, Борисыч, освобождай.

Данила освобождает. Закуривает. Смотрит на снег, задуваемый под дверь гаража. Снег не тает. Дане жарко. Хорошо от происходящего. Плохо от предстоящего.

Людмила его за питие не ругает. Даню ругают сны. Ночные кошмары после алкоголя к утру оказываются не проходящими с пробуждением и долго не забывающимися. Данила боится их прихода ночью. Данила мучается от их неухода днем. Уничтожают эти сны только работа и-или новая порция алкоголя. Они же, работа и алкоголь, порождают новые кошмары.

Круг замыкается, разрастается, подтаивает, тает, а за ним уже бежит и новый круг. Первый камень брошен. Другой летит следом. Горстка голышей нетерпеливо пересыпаются из ладони в ладонь.

Собирать камни из-под воды потом будет очень сложно.

Даня останавливает разбежавшуюся мысль движением – большим и указательным пальцем мнет глаза.

– Че, Борисыч, не выспался?! Первая полярная ночь она такая. Без стакана, бля, не проснешься. – Вася с трудом пытается застегнуть полушубок на единственную пуговицу. Не может застегнуть. Отрывает и ее. Не поднимает упавшую. Запахивает с «ну, и хуй с ней» про-мазученные полы шубы. Подходит к железной гаражной двери, закрытой на щеколду, упирается в дверь лбом, лупит по ней с грохотом кулаком, переминаясь с ноги на ногу, трет друг о дружку коленями.

– Ма-амма-а! Открой!

Данила шутку принимает:

– Тише ты! Ипполита разбудишь!

Со смехом вываливаются в больничный двор.

Ночь наступила уже давно. Уже несколько часов как. С обеда. В обед она, полярная, чуть побледнев, слопала все звезды, но уже через час, не переварив, раскрасневшись от натуги, стала выплевывать их по одной обратно. Выплюнув все, расслабилась, распласталась, почернела, успокоилась. Дышит теперь ровненько, без храпа, ярко-желтым зевом луны.

Даня дослушивает до конца снежный скрип попрощавшегося, уходящего до дому Василия. Портит окурком снег. Не доволен. Припорашивает его концом ботинка. Запрокидывает голову. Сразу понимает, что это – северное сияние. Больше ничего не могло появиться на знакомом ему двадцать с лишним лет небе. Раньше его, сияние, Данила уже видел. В детской книжке, на картинке, в эскимосской сказке. А что – похоже! Только шевелится. И вроде как поет. Хотя ничего не слышно. На носочках, чтобы не спугнуть, доскрипел до крыльца общаги. Топать, стряхивать снег, не стал.

Даня, обрадевший, сразу, с порога, хотел поделиться с ними небесной радостью, но ничего не крикнул им, родным и близким, пьющим кофе на кухне. Не крикнул. Не успел. Они опередили.

Сказала Люда:

– Валера тебя искал. Тоня уже там.

– М-м-м… Ну, я пошел.

Вышел Данила обратно на крыльцо. Громко потопал валенками, стряхивая не успевший свалиться на кухне снег. Стряхнул. И шагнул с крыльца снова в снег. Не поднимая головы, поплелся в больницу, носками валенок устраивая белые взрывы и по-детски озвучивая их.

– Премедикацию мы уже сделали, через десять минут берем в операционную. – Тоня смотрит на анестезиолога настороженно. Оценив, успокаивается – работать сможет.

– Че там?

– Да, не знаю. Юльевич говорит, вроде аппендюк. Мальчишка. Одиннадцать лет.

Валера в третий раз перебирает кишки. Даня отдал маску Тоне, намылся, помогает Юльевичу, крючки держит. Выпот в животе есть. А причина не найдена. Аппендикс голубенький. Чистенький. Никаких воспалений в брюшной полости нет.

Хирург молчит, даже односложно не отвечает на Данины вопросы – крайняя степень озабоченности.

– Та-а-ак! А это еще что такое?! – Рука Валеры, копошившаяся уже далеко в малом тазу, замирает. Ей на помощь пробираются три пальца другой руки. Глаза хирург поднимает на Данилу, смотрит в упор в его глаза, но не видит – взгляд его там, на кончиках пальцев.

Деревянная щепка сантиметров семь-восемь. Шириной с перочинный ножик. И такая же остренькая. Проткнула прямую кишку. Сидела тихонечко в малом тазу. Отсюда «острый живот». И выпот. Все ясно. Не ясно только, откуда она сама, щепка, взялась там.