Даня что-то чиркает в истории, в листе назначений. Крутит жгутики в бороде.

– Реанимацию-то будем делать, Данила Борисыч? – Анестезистка. Ровненько так сказала. Ни утверждения, ни вопроса в вопросе нет.

– Конечно. – Данила неопределенно пожимает плечами.

Спирт в ординаторскую принесла операционная сестра. Та самая солидная дама. Поставила на стол. Чинно. Молча. Обрядово. Миша, морщась от дыма загнанной в угол скривленного рта сигареты, не отрываясь от записи в истории болезни, так же обрядово кивнул. Отблагодарил, значит. Данила картинку оценил. Взял на заметку.

Анестезистка зашла через час.

– Пойдете? – опять ровненько, без вопроса и утверждения.

– Вы же все уже сделали? – Данила гасит сигарету, тянется за халатом.

Миша одной рукой нажимает на плечо встающего Дани, другой – тянется к мензурке. Головой мотнул анестезистке:

– Историю ее принеси. – И Даниле: – Давай, не чокаясь…

Еще через час Даня с Мишей уже сидят перед телевизором в новомодном частном видеосалоне на ночном эротическом сеансе. Пьяненькие. Но трезвые. Нынче первый раз в Зашейке дают «Калигулу». Для Федоровича с приехавшим анестезиологом – лучшие места.

Просыпается Даня от Мишиного толчка в бок. Уже под конец фильма. Огромный член на небольшом экране, хлюпая, обсасывается чьим-то ртом и разглядывается широко открытыми глазами. Когда из члена хлынуло, в зале кто-то срыгнул. Все заржали. Данила тоже. Ему не противно. Ему смешно. И любопытно. Он не вспоминает прошедший день. Не переживает. Пока. Для этого будет дорога. Завтра. Обратная. И Василий будет молчать. Он всегда болтлив только в одну сторону.

«Цитвёрта висна. На Егория Вешниво.

Вота и Егорий зимелю отомкнул. Желтыши матимацихи на ляговине повылазили. Пялятце бистыдкиё на нибо. Да сонцу радывутце.

А я цявото нынцё нирадывусё.

Лешши метати пошли. Да шшуки. По займишшам вода от их гульбишш кипнем кипить.

Вьюши заполошныё туцями носятцы. Крицят аки ризаныё.

Сранья из морды трёх синцов да линька вынёл. Да намётом опосля по забирегам ишшо пяток ляпков пымал. Мережу ишшо попирёк старицы поставил. Напатрую завтрева цивонибути.

К вичеру козу жаровню на нос чилнока свово приварганил. Да дернины с сушняком да берёстой наложил. Сеночь шшук на займишше луцить пойду.

Острога ишшо батина. Зубья сталивыё кованыё. Да лидяныё. А церень еловый тёплай. Лодонями батинымы до гляница обшорканый.

Помнитце пирвый раз я взяв энту острожину ишшо малым. Когды батя первый раз луцить с собою взял.

Тогды я на иё таку шшуку зачипил. Ни шшука а кряж целоможный.

Аки шарнула она миня. Таки я срази из чилнока камним в воду и кульнул. Вись в тини да ряски вынурнул на мелкотке. Хоти и излякался а острожину крипко диржу. Ни отпушшаю. Батя миня одной рукой за шкирятник в лодку юзом заташшил. А другой шшуку за острожину. Колотухой по башке ёйной пазганул. Взял за зинки. Поднял над днишшем. А шшука дикушша. Длинше миня будёть. Батя хохоцить. Во говорить каку кобыляку наш Олёша ухайдокал. А я хоти и пал врастяг на дно чилнока. Хоти и сгузил изрятко. Да сиравно лыблюсё. Сиравно сгигаю от шшастия.

Варя моя сияла тогды ярчи огня на козе.

А нынцё таки ужо ни обрадею.

Сумно цивото нынцё».

Василий молчит. Он всегда болтлив только в одну сторону. Но нынче, и туда когда ехали, молчал.

Колеса шуршат. Как ржаные сухарики взгрызают колеса тонюсенький ледок на редких на грунтовке осенних лужицах.

Вкусна первая осень на севере для Данилы. Не пробовал он такой раньше. Обычно Данька со своим хроническим ринитом ртом дышит. А тут, в сентябре, носом спокойно задышал. Выйдет утром из дому, повернет лицо в сторону лесной чащи (метров сто до нее от крыльца, не более), глаза прикроет, и – носом, носом, с затягом, с шумом. Двумя ноздрями вместе. И поочередно. Улыбается опосля, потягивается. Осенний кокаинщик.

Не курит уже вторую неделю. Не хочется.

Едут медленно. Чего уж там спешить.

И с ментами, когда час назад на место ехали, тоже особо не спешили. И тоже помалкивали. Знали, что увидят.

Да не знали.

Мать их Даниле знакома. Пару недель назад привозили ее к нему после криминального аборта. Да какой там аборт. Просто сама из себя выкинула на тридцатой, чего-то нажравшись, чего-то там запихнув или чего-то там расковыряв. И истекла кровякой. Гемоглобинчик у нее после этого ниже самого нижнего предела ниже в пару раз стал. Даже в умных книжках о таких низких цифрах ничего не написано.

Полечил ее Даня. Без надежды, правда, но искренне, по полной. Оклемалась. Через пару дней отказалась от всего. Ушла до дому. Трубы у нее, у алкашки, запылали. Даже на спиртовой шарик, когда Тоня с инъекциями к ней подходила, ноздри раздувала. Не выдержала. Убежала. Гемоглобин подымать.

Венька, следователь (молодой, по распределению, второгодник на севере, ярко-рыжий с единичными сединами, со сливными невеселыми веснухами на лице и опущенными кистями рук на руках), рассказывал (потому и рассказывал, что еще молодой): «У нее, Дань, в комнате стекло на окне выбито и фанерой заколочено. А фанера – со старого клубного транспаранта с куском надписи. Ну, вроде как у Винни-Пуха на дверях. „ПОСТОРОННИМ В“. Только у нее – „СЛАВА К“».

И заржал Венька.

Отсмеявшись, дорассказал, что выпавшее из нее маленькое тельце быстро нашли. Где она ковыряла себя над очком-толчком в дощатом уличном туалете за огородом, там его и нашли.

Там оно в говне и плавало.

Едут медленно. Чего уж там спешить.

Менты на своей уехали. Обогнали. Умчались.

Даня в салон оглянулся. Лежат. Под простыней головками мотают: нет-нет-нет, нет-нет-нет.

Вася глаза на Даньку скосил, любимый окурок в треугольное оконце сплюнул, правой ладонью, сняв ее с руля, Данилу за скулу обратно к лобовому стеклу отвернул, шторку между кабиной и салоном задернул, взял с бардачка открытую пачку «Беломора». Протянул. Даня махнул рукой. Окно со своей стороны приоткрыл. Осень носом втянул.

Обычный холодный воздух. Ничего особенного.

Загуляла их мамка. Сутки дома не появлялась. Пацаны ее, трех да пяти лет, пошли в лес зачем-то. Искать ее, что ли. Может, и искать. А может, и просто из дома ушли. И понятно, что в лес. Куда ж тут еще пойдешь? Лес-то – вон он, рядышком, за порогом прямо. Со всех сторон. И районный-то центр чащей окружен, а этот поселочек ихний, километрах в пятидесяти от «столицы», и вовсе прямо в елки втиснут. Куда ни двинешь – все по лесу. В районе его «страной чудес» кличут. Все местные анекдоты и небывальщины оттуда родом были.

Были. Когда-то. Когда еще жив был отец поселка. Леспромхоз.

А теперь ничего там расчудесного нет.

Остались в поселке только старики и дети разных полов. Да алкаши одного пола. Все они с разными скоростями и с одинаковыми выражениями лиц перемещаются среди вечно не зеленых елок-палок (хорошие-то елочки-сосеночки все повырубили), безвременных временных бараков (без всяких отличий жилых от нежилых) и между конторой бывшего леспромхоза (от ветра хлопающей никому жидкими, но продолжительными аплодисментами остатками плакатов и досок почета), сельским клубом (с одной и той же зимой и летом нелающей собакой на остатках когда-то затоптанного крыльца) и веселым (с неугасимой днем и ночью лампочкой над входом) круглосуточным свежевыкрашенным магазинчиком.

Вот и весь диснейленд.

Вот в этой тундрятине и заплутали мальчишки.