А может, и не заплутали.

А может, просто из дома ушли.

И возвращаться не захотели.

Бывшая вырубка – всего-то в паре километров от поселка, не больше. Старая вырубка. На ней уже махонькие елочки повылазили.

Чернущие плоские лысины пней обросли по вискам зелеными кудряшками и покрылись алыми брусничными капельками. На несваленной (кому она нужна) торчащей посреди всего этого сивой елочной скелетине аккуратно вляпан чернильной кляксой здоровущий вороняка.

Приезжайте к нам, братцы дорогие, Виктор да Аполлинарий свет Михалычи, господа Васнецовы! Приезжайте! И пишите на здоровье! Хоть заупишитесь!

Да, и вон ту дощатую полуразвалившуюся будку где-нибудь в уголочке картины обязательно не забудьте на-калякать.

Рядом с ней, с будкой этой, младшенького-то и нашли. А старший (целых ведь пять лет ему – совсем мужик уже) костром пытался заниматься. Спички, стертые им, отсыревшие, среди так и не загоревшихся палок-сучков валялись. А сам он рядышком лежал. Лицом в лужице.

Лужица-то потом уже образовалась. Дня через три ведь только хватились их. Дождики три дня шли. А потом морозец ударил.

Вместе с лужицами и застыли пацанчики.

Лужам-то – хорошо.

Лужи-то – только до весны.

Ледок захрустел, когда головку подымать стали. Ворон взрыкнул. Но не улетел.

Данька кабинное оконце побольше открыл. Голову высунул. Вроде как сдунуть с себя все попытался. Фиг там.

Приехали. В подвал больничный оба тельца снесли. Завтра судебник с соседнего района приедет.

Левка на крыльцо общежития вышел. Щурится против закатного солнца. Смотрит в сторону больницы. Ждет, когда Данила, вышедший из подвала, подойдет.

Василий с остервенением захлопнул заднюю дверь уазика. Молча жамкнул протянутую Даней руку. Громыхнул за собой невиноватой дверцей кабины. Открыл. Снова громыхнул. Снова открыл. Снова хлопнул. Не выматерился ни разу. Газанул, как на взлет. Рванул.

– Ну, че там? – Это Левка, пальцем указательным ткнув в дужку очков.

– Да… – Это Данька, махнув рукой, проходя, не останавливаясь, в дом.

– И Венька ничего толком не рассказывает. – Левка, чуть обидевшись, идет за другом в дом.

На кухне званым татарином, не раздевшийся, только расстегнутый и без фуражки – Вениамин. Повернулся. Мрак с лица схлынул. Воссиял, увидев Даньку. Веснухи порыжели. Помахивает кулаком сжатым у с поярчевшими сединками виска («но пасаран!»):

– Аныстызыолухам пр-р-р-ывэт! – Хорош уже Венечка, тепленький. И когда успел-то?! Может всего минут на двадцать раньше Шведова в общагу завалился.

Настойка пустырника, заботливо слитая то ли Леной, то ли Светой из дюжины аптечных флаконов в представительную коньячную бутылку, темнеет уже лишь на донышке.

На пятой скорости догоняют Левка с Даней Веню. Вторая красивая бутылка, с боярышником (Веньке – через раз, самим – по пол граненого), уже сохнет изнутри. Мало. Вениамин, потянувшись, уронив из-под себя табуретку, но оставшись враскоряку на ногах, стаскивает с подоконника телефонный аппарат (оставшийся с больничных времен и на черном многометровом шнуре болтавшийся теперь по обширной общественной кухне):

– С-т-р-ший с-л-д-в-тель Ф-р-с-н-ко! З-н-шь г-де об-ш-га м-д-ков? Д-в-ай п-т-руль сь-да! Б-с-т-ро!!!

Подъехали моментом – от милиции до больницы триста метров. Взвизгнули и взмигнули, уже остановившись во дворе, сиреной и мигалкой. Заходят двое. Улыбаются. Довольные шуткой с сиреной. Молодые. Дышат. Кожа розовая. Рады любому движению после многочасового сиденья-лежанья в дежурке. В общем, готовы. Как те, из ларца. Не первый раз вместе с Веней проделывают это.

– Та-а-ак! П-п-улей! – Следователь взбодрился, правой здоровается с патрульными, левой в левую одного из них передает денежный комок. – П-ть м-нут ост-лось!

– Да успеем, товарищ лейтенант! Он еще десять минут стоять будет!

Это – про мурманский, проходящий. У проводников. По двадцать рэ за бутылку. Где ж еще взять? Аптеку девки уже закрыли. Можно, конечно, сходить. Ходили уже раньше. Знаем. Да далековато. И сигнализацию отключать придется. Лень, в общем.

Привезли. Сколько надо. И еще одну, от себя. На вполне ожидаемый (не в первый же раз) приглашающий жест Вениамина оперативно, не ища по сторонам, сразу же подставили к столу свободные табуретки. Аккуратненько так фуражечки на сдвинутые колени положили. Ожидают. Стремно им. Трезвые. А тут – следак пьяный. Да два доктора (уважаемые, между прочим, люди в поселке) трезвыми прикидываются. Весело.

Потянулись за «по первой». Что-то там тостанули про спирт и медиков. Типа пошутили. Сами посмеялись.

Веня отзвонился (твои здесь, у врачей, звони, если что). Еще по одной. Закурил. Даня с Левкой закурили. Патрульные (можно?) потянулись к пачке…

Ну, вот и все.

Вот и рвануло.

Вот и началось.

Ну, как же без этого разговора?! Без этого-то разговора нельзя никак. Они что, не люди? Люди. Они что, из железобетона?! Нет. Пацаны ведь еще все совсем. По двадцатнику с небольшим каждому. Всего-то. Плюс-минус.

Вот, поэтому и – от «ссука-блядь!!!» в начале, до скупой слезы на громком вздохе через нос и сквозь стиснутые зубы в конце – все, как полагается. По-людски. По-мужски. По-пьяному.

– Вы извините нас, Людмила Николаевна! – Эту фразу Людка от Вени не услышала. А увидела. На его еле шевелящихся губах. Веня Люду уже знает. К маленькому сыну его она на вызов приезжала.

– Ни-и ха-а-ачу-у-у! – Анька, приведенная с вечерней прогулки, проталкиваемая мамой через проходную кухню в комнаты, улыбается с трудом подмигивающему ей и тоже, как и Веня, не могущему говорить, отцу.

Ночью должен был пойти снег. Укрыть, закрыть, покрыть. Тихий, мягкий, белый. Холодный.

Но пошел дождь. Лужи оттаяли. Грязь тоже. Данила очнулся под утро. С какой и положено головой. Вышел из дому. Закурил. Знал, что не надо было. После третьей затяжки – бросил. Вдохнул поглубже. Тоже не надо было. Ничего хорошего не вдохнул. Сошел с крыльца. Завернул за угол. Нагнулся. Сунул два пальца в рот.

Дождя уже нет. Только с крыши на голую спину капли падают. По одной. Друг за другом. От них плечи каждую секунду вздрыгивают. Будто взлететь Даня пытается. Не отходит. Не отодвигается. Сидит на крыльце. В трусах. В расшнурованных ботинках на голые ноги. Смотрит на недалекий лес. По верхушкам деревьев взглядом водит. Вроде как читает что-то. Строчки елочные яснеют, становятся четче. Там за ними – Солнце. Вот-вот поймет Данила, что там понаписано. Вот-вот оттуда с тоскливой песней и они должны появиться. Ну, там, журавли, утки, гуси. Ну, или кто там еще отсюда сейчас сваливать-то должен?

Появляется только ворон. Тоже неплохо. Из-за леса выяснился. До опушки долетел. Выбрал самую высокую сухую и голую – понятно. Смотрит на поселок. Молчит. Данила немного с ним поговорил. Встал. Солнца дожидаться не стал. Уже повернувшись спиной, входя обратно в дом, помахал рукой. Солнцу и ворону.

На кухне, на столе сидит мышка. От входящего наутек не рванула. Только есть перестала.

«Пятыя висна. На Бориса и Глеба.

Цирёмуха нонце ране зацвила. Аки тогды.

Вота и опяти годовшшина аки батю убили.

А на кладбишши пополудни никто ниходитё. Мамка говорила царствиё нибесноё токмо до обеда открыто.