– А фамилия у него Голуб. Оттого и Сизый, видать. Хороший, мужик, кстати. У нас в поселке никогда не гадил. Все свое за гастроли получил. Мать любит. Откинулся, похоже, снова. До дому возвращался. Или с «работы» откуда. Не должны были такого скинуть. Нет. Не должны. Себе дороже. Наверное, просто, станцию нашу проззявил по-пьяни с дружками и здесь, у Амбарного, решил выпрыгнуть. Нд-а. Точно. Так, наверное, и было. – Валера разговаривает с нами и с самим собой, заканчивает осмотр, снова моет руки. Поворачивается от умывальника к нам: – Ну, что, Борисыч, довезем, говоришь?

Юльевич, разведя мокрые руки, шутя тычет по-бычьи лбом в грудь Ионыча, протянувшего ему полотенце. У того даже дыхание не сбилось. В ответ он обнимает Валеру. Прижимает к себе:

– Я уас так усех люблю! – Смотрит в Данькины глаза. Долго смотрит. Даже, когда Борисыч глаза отвел, все еще смотрит. Что-то увидел там. Но не говорит, что. Говорит другое:

– Пошли, коллеги, ко мне, чайку на дорожку попьете. Я уам блинчиков напек. – И, выйдя в коридор: – То-о-онь! Где ты там? Пошли с нами! И Уасю позоуи. Марь Уанна! – А это уже своей помощнице, сестричке – Готофь нашего голубя к дорожке! Мы через полчасика подойдем.

В уазике тепло. Веня нагрел салон. Свет не выключен. Сизый – под белой простынью. Но с открытой грудью. Дане надо видеть, как он дышит. Руки Сизого раскинуты крестом.

Правая лежит на коленях у Тони. В запястье игла. Тоня следит за капельницей.

Левая – на коленях у Данилы. Данила следит за пульсом.

Сизый без движения. Но будто держит Тоню и Данилу за руки, соединяя их.

Борисыч усмехается.

Между Данилой и Тоней – крест из Сизого.

И татуированный храм.

«Шиста зима. Соцельник.

Звона жду.

Всё для кутейника наготовил.

Козульки какиёникакиё из овсяново тиста налипил. Так сиби тисто. Мука крупна овёсна. На меленке истолцёна. Да сыра кашица картофельна. Водицьки добавил. Намисил. Помял. Сольцы добавил. Да цёто на козульки похожиё наварказил.

Третий гот ужо липлю да запикаю. Ницё ужо издалисё. Навырилсё поди. Всё радось. Мамкины то козульки конешно путяшши вкусны были. Нитошто мои. Последню козульку мамкину всигда поцьти до Паски хранил. Ни ел. А свои цёто нихотце хранити.

С сухой малины да листа смородново да брусницьки взвара наварил.

Ишшо пару жменей распариново зирна овёсу с мидком надилал. Вота и кутя.

Мидок славный. Второй гот по цютоцьке сбираю. Хоти и поцютоцьке а сиравно мидок.

За пцёлкой по нисколько диньков бывало слидиш. Куды она улитат. А дуплишко ихне сиравно выслидишь. Сразу нимного попробуш ниудержисё. А остально нини. В лакунку под волошок. Да в подизбицу. И до соцельника.

Ишшо целу ногу глухарину третьиводни добытово разморожил. Пожарю на угольях. Али закопцю на ольховой шшепани.

Да шшуцьки солёной на верхосытку подгонобил.

Гуляти таки гуляти. Какжи биз праздниковто. Дажи в моий жисти.

А калиндорято у миня нибыло пореже. Понацялу ни до калиндаря было. А потом ужо и низнал с чиво днито штитать. Вот оно лито. Вот она осинь. И всё.

Дни всё короце и короце. Снацяла думал совсим исцезнуть динёцьки. Одни ноцьки останутцы.

Ан нит. В пирвыйжи гот зимой солноворот поцюял. Батя говорил што на Спиридона сонце пляшит. Проснулся а оно и вправду пляшит. Намедни нидели дви солнышка нибыло. А тутоньки появилосё. Скацет по ёлкиным вирхушкам. Радываётце. Бутты ажно хихицить. Обрадело. Ну думаю тоцьно Спиридон пришол. А на следушши дни оно вроди и вставать ужо цуть ране стало. На воробиный скок всиво. Но цюю сиравно ране.

Стал динёцьки до Рождиства отшшитывати. Да и от солонины отказалсё. И тем паце от свижатинки. Ну думаю назавтры тоцьно ноцью соцельник. Дажи ниподумал. Поцюял. Шибко поцюял. Видать от мамкиных дидов прадидов дьяков цютьё осталосё. Думаю завтра сранья прибирусё. А к ноци подгоноблю какунибутьню радысть сибе. Празник с висельём. Свецьку ни пожалею. И луцин нипожалею. Во дворе костришше задилаю. Под вицер на колинях пирид Николой аки мамка встану. До пирвой звизды буду стояти. Да благодарити завсё. Потом цёнибути ис запасов ридких своих достану сиби.

Лижу. Думаю про завтры об энтом. А ни спитце. Вышыл из избы под нибо звёздно. Под блин лунный. Вдохнул морозца до живота самово. Да таки на вдохи и замир. Пошивилитце боюсё. Бутты гдито далёко на ниби по ендове мидной жогнули. По капилюшецьки выдохнул. И дальши слухаю. Всё тиши да тиши звон тот. Вота и растаил ужо поцьти совсим. Аки круги на води. Ажно подумыл поблазило. Ан нет. Вдрук сново аки ухнит. Нет. Ни показалосё. Тоцьно звонить. Со стороны Русино. С Ниловской церквы витко. А опосля ужо всё чашши и чашши бомкать стало. Бум да бум.

Вот он какой благовист. Истино благовест. Истино Рождиство.

С тих пор стрикозку с нитоцькой куды надоть в калиндарный крук втыкаю. Да отшшитываю. Прабабки Ефросиньи рушник с кругом тим калиндарным вышытым на вышки в доми нашол. Суды принёс. В золе до билизны отбучил. Под полицу у киоту повисил.

Вота и калиндаль. У кажново динёцька святы буковки вышыты. Три сотни шисть дисятков. И ишшо пяток. Знай токмо стрикозку пиритыкай. И вот оно ново Рождиство.

А один разоцик всёштаки обшипсё. Нету и нету звона. Но надии ни потирял. На слидушший динь Богу слава забомкало. Вишокосна година видати была. Видати бабка Настя дватцыть дивятово Касьяна Нимилостивово ажно вышивати нистала.

Пишу шшас с пирирывами. Прислухиваюсь. Ухи бы ни провесить. Пойду навирно выйду из избы. А сердецькото серьдецько. Вота вота выскоцить. Да опирёт миня побижит».

Татуированный храм выглядывает из-за расстегнутого ворота черной рубахи Сизого только одним куполом. Только одним крестом.

Второй крест, нательный, хотя и настоящий, хотя и золотой, кажется менее значимым, чем нарисованный.

Крупная золотая же цепь, на которой он висит, вообще выглядит главнее всех.

На ровный цельный ряд золотых зубов Сизого Данила показывает свой – неровный и нецелый.

Десять минут назад заглянул в ординаторскую Василий:

– Борисыч, пошли к нам. Тебя там ждут. Пошли-пошли, не пожалеешь, – подмигивает, улыбается.

В гараже, в подсобке, накрыт стол.

Ссадины от домино и черные оспины от окурков прикрыты «Правдой».

На «Правде» – изобилие.

Рыба красная – прямо на столе, немаленьким холмиком, и вроде как не порезанная, а порубленная.

Икра черная – в пол-литровой стеклянной банке из-под кабачковой икры.

Водка белая, «Absolut» – в собственной литровой бутылке с надписью «Absolut». Слышать – слышал о таком напитке Данила. Видеть его – не видел. Пить – не пил. А вот этикетку прочитать – прочитал. Вспомнил – что слышал.

Сервелатик порезан крупно – Даня так только вареную колбасу позволял себе резать. И то, только когда один ел.

Во главе стола – явно довольный сервировкой Сизый. Суриковским Стенькой Разиным восседает на высоком, списанном из операционной, табурете.

Место персиянки занято Валькой-Простоквашей (как напьется, пристает, шатаясь, к прохожим мужикам: «Помогите да-а-аме, мушшш-чина, а то я така пр-р-р-ростокваша нынче!»). Валька прячет левую половину лица в плече у Сизого. Но синяк большой, все равно выглядывает, видно его.

После первой Сизый начинает рассказывать подруге про сидящего рядом доктора – «спас мне мою никчемную…», «если бы не он…», «должник на всю оставшуюся жизнь…» и, наконец – это уже Даниле, – «если кто-то, когда-нибудь… только скажи, доктор!».

Далее следует вторая. Закусывают обильно, с аппетитом, не стесняясь.

После третей – презент. Вырезанный из дерева вепрь. Большой – с небольшую кошку. На подставке выжжена надпись: «Доктору. С благодарностью. Друзья Сизого. 1990. ИТК-9»”.