С внутрипалатной картины свои взгляды перевели за широкое бесшторное окно.

Ночи белые здесь – белые до начала августа. А к середине августа уже не белые. И не темные. А алые. Такие же алые, как тот свет у Данькиного отца в ванне, когда он там фотки свои под красным фонарем делал.

Фотки отец уже давно не делает. Болеет. Плохо болеет.

А лес за поселком низкий такой, северный. Отсюда, со второго этажа, до самого горизонта весь виден. Черный. С багровой каймой по верхушкам елей. А сам живой. И не болеет.

Приобнимает Данила Тоню за плечи. Замирает на секунду.

Худенькие плечики, теплые.

Разворачивает осторожно Антонину к выходу. Подталкивает тихонько.

– Иди, Тонь, домой. Хватит на сегодня. Поработали.

– И вам, Данила Борисович, не прилечь. – Это уж, как водится. Такая дежурная приговорка, суеверная, есть у их реанимационной службы.

Дежурная-то она дежурная. Да как-то не по дежурному ее Антонина произносит. С горечью, что ли.

Данила трет потеплевшие ладони. Хрустит пальцами. Хлопает по карманам халата, ища спички.

«Третиё лито. На Тихона.

Сонце ужо тиши с Тихона идёть. И кукушки с соловьям угомонилисё.

Вроди и давно я один эводи. А таки тошнёхонько ишшо нибыло.

Ране всёштакы хоти разоцик другой в мисяц да отимнал до мамки.

Она ажно привыкати к моим приходам стала. Николу мине подносила. Хихикала.

А то ране аки увидить миня всё за имя за Николой биш прячитце. Выставить Николу пирид собой аки шшит. Да ногам в батиных катанках затопаёть.

Гот поди на миня топотала. Покуды ни привыкла.

Ноцям дел по хозявству много нинаделаш. Да и сгузывал попирву я шибко то шумить. Но цивонибутё по дому всигда ёй пособлял.

Встрицяла миня мамка затимно. Сидела с Николой в уголоцьке. Сухарь жубряла. На миня глядела. Да так на лавке опосля и закимарить. В батин азям завирнувшисё.

Свихнута мамка моя стала. Аки батю забили.

Вроди и биз ума. А в горнице у иё завсигда цистинько было.

И пецьку топила. И каку никаку похлёбку сибе варганила. Из сирдобольных сосицких подношений.

Госпоть аки обиригал иё. Всё нинужиноё из памяти ёйной поскомкал. Да и выкинул. А то биз цяво нипрожити оставил. И бутты говорить ёй. Живи говорить покойно Настасенька. Люблю я тибя бажинную. Низабываю.

А я опосля дилов тихоницько до сполохов пирвых сидел на пецьке. Мамке ли сибе ли про жисть свою шопотом сказывал.

Потом брал цивонибути кажный раз по нимногу. Из подизбицы. Из дровеника. Из ямы. Цё батинова осталосё.

А много цяво осталосё. Мамки совсим нинужиново. А мине нонце оцень дажи нужиново.

И уходил цуть задиннице.

Тапериця вота токмо с самим собою на бумашки калякаю».

Данила хрустит пальцами. Хлопает по карманам халата, ища спички.

Восьмой час утра. Скоро пятиминутка у главного. Большого смысла и даже маленького желания пройти двадцать метров от крыльца больницы до дома уже нет.

Три операции за ночь. Ничего особенного. Аппендюк, внематочная да репозиция.

Ничего-то ничего. Да поспать не пришлось.

Да и ладно. Привыкать надо – то пусто, то густо. От коллег сочувствия все равно не дождешься. Даже от Левки. Даже от Людки. Неделю ведь до этой ночи Данька болтался без работы по ординаторским. Даже уже в гараже у Василия отсиживался, дабы на зависть и на негативные посылы в свой адрес не искушать зарывшихся в историях и эпикризах замученных однообразными ежедневными обязанностями немногочисленных стационарных докторов – пару терапевтов, хирурга, гинеколога, ну, и педиатров своих, естественно.

Ничего. Ни-че-го! Все еще будет! И зависть их уже другой станет. И сочувствие появится искреннее.

Данила еще «зелен». Три года медбратом в одной реанимации, потом еще пару лет в субординатуре и интернатуре – в двух других. И все.

Но этого уже хватило, чтобы точно, бессомнительно, однозначно для себя определить – ЧТО такое, выбранная им специальность.

«Хорошая у меня специальность», – скосив глаза к носу, Даня следит за тоненькой медленно выпускаемой им струйкой дыма.

Докурив, Шведов все-таки шагнул к дому.

Левка полуголый плещется под единственным на кухне холодным краном.

Анька загребает по полной ложке каши. Поднимает высоко над тарелкой. Медленно вываливает обратно.

Дашка со смены ночной еще не пришла – постовая медсестра она, на хирургии.

Светка с Ленкой дрыхнут. Аптека – не больница, только с десяти открывается.

– Кофе будешь? – Людмила не отворачивается от плиты – левой рукой стережет турку, правой оберегает ее от не на шутку разбрызгавшегося и фыркающего Левки.

– И че ты там наработал? – Лева обтирается, щурится на Даньку, пытаясь разглядеть выражение его лица, – близорук, очки еще не надел.

– Да, так. Мелочовка. Крупняк нынче мимо прошел.

– Да, брось ты! Какой тут крупняк! Так на фимозах да абортах и отбарабанишь все три года! – Сам ведь не верит, а говорит.

– Злой ты Левка, сегодня. Злой, – Данила бросает халат на спинку стула, подходит к освободившейся раковине, моет руки.

Люда разливает мужчинам кофе. Аньку выводит из-за стола. Идут собираться в садик.

– Кашу ее доешь. – На ходу.

– Да меня уже покормили. – Данила с удовольствием втягивает густую с черной мякотью жидкость.

Левка сам покупает зеленые кофейные зерна (а других-то и нет в магазине), сам их обжаривает, сам на ручной меленке крупно мелет, сам в старинную фарфоровую банку с притертой крышкой вываливает. Ну, и готовит сам, конечно же.

Только иногда Людмиле заваривать дозволяет – за месяц совместного со Шведовыми проживания обучил, потом принял экзамен и, наконец, разрешил. Только Людмиле.

Даня экзамен не сдал.

Зашеек.

По такому названьицу Данила не исключал, что финальный этап дороги до Зашейка ему вполне возможно придется пройти пешком с проводником по тайной лесной тропе.

Нет. Все-таки пока едут. По той самой дороженьке, что на карте района отчего-то обозначена грунтовкой. Это только родилась она грунтовкой. Когда-то. Грунтовкой лишь до ранней юности и побыла. И только. А фотку ее в ее паспорте за пятьдесят лет жизни так никто и не поменял. А надо было бы.

Василий рядом, за рулем. Беломорина в зубах как будто бы все та же, месячной давности. Количество и качество разнообразных Васиных матюков поражают Шведова. Каждой выбоине, каждой кочке он выдает новое, не похожее на предыдущее, пожелание. Через десяток километров словообразовательный процесс Василия все-таки заканчивается. Начались повторы. А ехать еще два раза по столько, не меньше. А опосля, под финиш, еще и паром. Неспешный. Как у Харона. Наверное.

Дорога до Зашейка отвратительная.

А больница в Зашейке замечательная. Недавно отстроена богатым леспромхозом. И даже операционная маленькая аккуратная в больничке есть. И аппарат наркозный. И свой хирург. И анестезистка. Из местных, специально обученные.

А анестезиолога-реаниматолога нет. Не положено по штату. Вот в редких да метких случаях и вызывают из центральной районной больницы необходимых спецов. А то и из областной. Но тех пореже. Тем вертолетом добираться приходится.

Дорога до Зашейка отвратительная.

А центральная улица в поселке замечательная. Трасса-трассина. Асфальтированная. Километра полтора. Как взлетная полоса. Гладенькая. Ровнехонькая. Блещет зеркалом под ярким солнцем. Посередь тысячагектарных лесотундры и непролазных болот. Типа – мы тоже не лыком. Типа – и у нас не хуже. Это директор леспромхоза так думает. Он и «Волгу» белую себе по случаю прикупил по той же причине – «не лыком» и «не хуже». На пароме перевез. На работу ездит. По той самой «взлетной полосе». Метров триста. Утром – от дома до конторы. Вечером – от конторы до дома.